Алексей Биргер - Ведьмин круг

- Логично, - согласился врач. - Я подумаю, повспоминаю. И поспрашиваю.

- Вот и отлично! А я к вам загляну попозже.

Высик «заглядывал» к врачу, если вечером находилось время, чтобы выпить чистого медицинского и покалякать за жизнь.

Эти разговоры они любили оба - подобные вечера становились для них отдушиной, и они бывали откровенны друг с другом до такой степени, до какой с другими людьми не решились бы.

А сейчас Высику надо было принять дозу, чтобы прогнать поганое настроение.

Он не спеша добрел до поселка, до площади с рыночком, при которой располагалось здание милиции.

Местные оболтусы ошивались, как всегда, у водочного ларька.

- Неприятности, начальник? - с явным сочувствием спро­сил один из них.

За полтора года Высик стал совсем «своим», кем-то вроде сурового дядьки, который может и упечь по-крупному, но кото­рому лучше доверять, чем не доверять.

Ларечница уже знала, какая порция потребна начальнику под дурное настроение, и молча налила ему сто пятьдесят граммов. Высик кивком поблагодарил ее и повернулся к ребятам.

- Без неприятностей в нашей жизни не бывает. Но... - Он сделал паузу, потом с отвращением все-таки договорил: - Если кто будет утверждать, что это работа Сеньки Кривого, я уши надеру и шкуру спущу! - И осушил свой стакан.

- Но так ведь оно... - заметил кто-то самый смелый.

- Что «оно»? - Высик повернулся к смельчаку. - С чего вы взяли, что у нас живые мертвецы разгуливают? Сами знаете, год назад я всю банду Сеньки Кривого в лесу положил и его труп на телеге привез, чтобы все убедились... Кто-то перед этим еще говорил, что у меня кишка тонка с Сенькой совладать! - едко напомнил Высик.

- Извини, начальник, мы тебя обижать не хотели, - заметил другой.- Но ведь Сенька и знаки свои оставляет, его даже видели.

- Кто видел?

- Ну, многие...

- А настоящих свидетелей не находится. Все пересказывают с чужих слов. Кому-то что-то померещилось, другой преувели­чил... У страха глаза велики, вот и рождаются глупые слухи.

Спорить с Высиком не стали, но явно остались при своем мнении, и он совсем в дрянном настроении отправился дальше.

- Есть что-нибудь? - спросил он у дежурного.

- Задержанный есть.

- Что натворил?

- «Щипач». С поезда сняли.

- Протокол, по всей форме?

- Да, разумеется.

- Хорошо, давай его сюда.

Высик прошел в свой кабинет, снял шинель и повесил ее в закутке между шкафом с документами и стеной. В комнате было прохладно, но терпимо, и Высик решил пока что печку не за­тапливать, поберечь дрова.

Сев за стол, он внимательно прочитал протокол задержа­ния.

«Деревянкин Анатолий Севостьянович, девятого года рож­дения, задержан при попытке вытащить кошелек у гражданки Петровой Зинаиды Ильиничны»... Свидетели, понятые... Дело яснее ясного.

Ввели Деревянкина. Высик пригляделся к тщедушному му­жичонке с бегающими глазками, остреньким носом, плоскими бурыми щеками.

- Погоди-ка, - пробормотал Высик, - похоже, я тебя знаю. Ты ведь из наших, из местных?

- Когда-то был, - чуть помолчав, ответил Деревянкин. - Но что-то я тебя не помню, начальник.

- А у меня вот на лица память хорошая. - Высик еще раз проглядел документы задержанного. - Я так понимаю: тебя перед войной забрали, и попал ты из лагерей на фронт, в штраф­бат. Выжил, повезло. Войну закончил в обычных частях. Демо­билизовали тебя, и ты пустился в родные края. Только очень долго до них добирался... Почитай, уже два года, как демоби­лизация прошла. Значит, по дороге спутался ты с нехорошими людьми и принялся за старое. Года полтора, если не два, тебя носило по всей стране. А сейчас решил завязать и вернуться в то место, к которому приписан. Да вот не удержался по пути. Рука, можно сказать, сама в сумочку полезла... И с документа­ми у тебя непорядок. Этой бумажонкой, что ты есть Деревянкин Анатолий Севостьянович, ты подтереться можешь. Ты мне до­кумент о демобилизации подавай и все прочее, с чем тебе поло­жено возобновлять прописку.

- Зачем вам это? Все равно назад в лагеря мигом оформите.

- Одно другому не мешает. Нужно, чтобы все оформлено было чин-чином, а мигом или нет - другой вопрос, - усмехнул­ся Высик.

Деревянкин замялся.

- Потерял я ее, начальник. А может, сперли. До чистых ксив большой интерес...

- Как же ты собирался восстанавливаться в прописке, с утраченными-то документами?

- Так меня здесь многие знали, начальник. Помнят, небось. Свидетели нашлись бы, подтвердили, что я - это я.

- Возможных свидетелей можешь мне назвать?

- Да мало ли кто. Думаю, из фабричных найдутся, из посел­ковых.

- Хорошо. - Высик, следуя за ходом своих мыслей, почему-то решил прервать допрос. - Ты посиди у нас, подумай, каких свидетелей сможешь припомнить. - Он позвал конвойного ми­лиционера: - Уведите его. В район пока не отправлять.

Конвойный был несколько удивлен решением Высика - дело­-то простое, чего возиться с этим мелким щипачом? - но, зная, что начальник ничего не делает зря, воспринял его решение как должное.

Оставшись один, Высик глубоко задумался, пытаясь вновь ухватить мысль, что мимолетно промелькнувшую в его памя­ти и, поманив, исчезнувшую. Ему припомнилась предвоенная танцплощадка и он сам, молоденький подмастерье слесаря, не так давно попавший по направлению на завод из энкавэдэшного детского дома. Он еще только приглядывался к чу­жому миру, в котором ему предстояло обжиться и стать своим, приглядывался к новым лицам, новым ухваткам, усваивал сло­вечки местного жаргона, по знанию и употреблению которых окружающие понимают, в каком пространстве ты существу­ешь - вовне их мира или внутри него. Поэтому, видно, многое тогда запоминалось ярче, цепче и отчетливей: шло накопление запаса на будущее в кладовые памяти. И вспомнилось этого Деревянкина, мелькнувшее возле танцплощадки...

Что еще проплывает перед глазами в связи с этим смутным воспоминанием? Фонари - они покачивались, будто хотели выпутать из густой листвы блеклые конусы своего света. За кругом, очерченным этими фонарями, кончалась территория танцев и начиналась территория разборок - территория тьмы, простиравшаяся далеко вокруг, чуть ли не до первых жилых бараков. Она же была и территорией любви - копошения в кус­тах, охов и сдавленных вскриков. Высик тоже прошел там крат­кий курс, не оставивший у него, надо сказать, ничего, кроме кислого разочарования, и укрепивший в равнодушии к женщи­нам. Она тогда сама подошла к нему, та плотно сбитая девушка: «Эй, чего не танцуешь?» Он пожал плечами: «Сам не знаю. - И, через секундную паузу, поняв, что от него ждут инициативы, добавил: - Можно тебя пригласить?» Девушка, естествешо, согласилась. И потом, когда они уходили во тьму (он вызвался ее проводить), разгоряченные танцами, во время которых ее грудь, мягкая и податливая, прилегала к его груди, а сама она, незаметно для окружающих, поводила бедрами так, что ее лоно прижималось к нему на секунду тесней - он не знал, как вести себя дальше. Потому что уже на исходе танцев он внезапно ощутил нарастание огненной волны и теперь боялся, что на этом его мужская сила исчерпана, но с храбростью отчаяния, метров через сто от танцплощадки, увлек ее в кусты, поняв что она этого ждала, и лучше было опозориться через бессилие, чем через ничегонеделание... Мягок был запах свежей травы, и жас­мин над ними образовывал нечто вроде полога, словно они ока­зались на королевской постели, осыпанной лепестками жасми­на, и он почувствовал, все неистраченное снова хочет вырвать­ся наружу. «Ты что, в первый раз?» - неожиданно деловито спро­сила она. «Да», - сам дивясь своему спокойствию, ответил он. «А ты молодец, - с той же деловитостью заметила она. - Редко кто в этом сознается...» А он уже чувствовал себя пойманным, пойманным в заданность движений, в невозможность не подчиниться требованиям тела, наслаждению, подчинившему всю его личность, все его «я», ничего потайного и собственно­го ему не оставив.