Алексей Биргер - Ведьмин круг

И он начал извлекать северные гостинцы: красную малосоль­ную рыбку, красную икру, бутыль спирта на клюкве и две лит­ровых банки моченой морошки. Вскоре Высик воздавал долж­ное нежно-золотистым ягодам, а Никаноров нахваливал досто­инства продукта:

- Морошку не зря у нас царь-ягодой называют. Ее, сказывают, наш самодержец последний, Николашка расстреляный, каждый день требовал к своему столу, под стопочку... так. Цари, они толк знали, хоть и кровопивцами были. И этой рыбки попробуйте. Эх, надо было и бруснички вам прихватить. Но ничего, с оказией перешлю...

От северного уютного стола на Высика вдруг дохнуло хмурыми морскими просторами, смутными воспоминаниями об остававшихся на обочине жизни мальчишеских мечтах, о какой-то затрепанной книжке в крохотной библиотеке детского дома - «Юность Ломоносова», что ли? - где рассказывалось об отваж­ных хождениях поморов на утлых суденышках по бурным мо­рям, над которыми вставало северное сияние... Словно несколь­ко зеленых былинок романтики, вытоптанной жестокими года­ми, пробилось в сердце, утверждая неистребимость мечтаний о жизни иной, вольной и свежей. И так болезненно защемило в груди, словно душу взрезало настырными всходами, так разбе­редило сердце... Английские моряки... Иностранные суда в пор­ту... В конце войны Высик на несколько часов попал в Росток, немецкий портовый город, где гарь войны мешалась с гарью плот­ных выбросов дыма из пароходных труб, где все так или иначе жили портом и морем и кормились ими - и никогда Высику не доводилось ощутить так отчетливо, что избавление от ужаса вой­ны близко, как глядя в задымленный простор, вдыхая соленый влажный воздух причалов... Свежий и суровый, как небеленый холст, ветер с моря - ради этого ветра стоило жить.

Во время посиделки с Никаноровым Высик испытал нечто похожее.

- Ну, а вообще-то, как у вас там? - спросил он.

- Да никак. Тоска зеленая. Ровная земля, ровное море. Небо низкое и как свинцом налитое, город, к земле притиснутый... Бандитизм, бедность. Рук-ног не хватает, чтобы со всем справ­ляться. Вот у вас...

И Высик разглядел в глазах Никанорова бередящую боль, сход­ную с его собственной. Только эта боль неосуществимых мечта­ний была устремлена в другую сторону - к огням Москвы, сверканию витрин, сиянию рубиновых звезд Кремля над искрящимся снежком или над безудержной духовитостью отцветающих зной­ных лип: просто пройтись по одной из центральных улиц в справ­ном костюмчике, глазея на красоток, и, выпив где-нибудь стакан­чик крем-содовой, причаститься столицы мира... Подальше от уны­лой безысходности, от однообразия скудного северного пейзажа, где напряженные в борьбе за выживание мускулы природы настоль­ко обнажают свою мощь, что она кажется враждебной человеку... То, что соблазняет Высика, давно приелось Никанорову в текучке хмурых будней, и наоборот, то, что Высик и замечать перестал, манит Никанорова, словно райское видение.

«Нам бы месяца на два поменяться местами...» - подумал Высик.

А вслух сказал:

- Но и у вас ведь интересно... Иностранные суда, истории из далеких стран...

- Какие там иностранные суда! - махнул рукой Никаноров. - Они и в войну больше шли в Мурманск, чем к нам, а сейчас... Да лучше бы их и вовсе не было. Только лишние хлопоты, не спи и бди, не пообщаешься с моряками так свободно, как преж­де. С тех пор как этот Черчилль, чтоб его, холодную войну объя­вил, мы на всякого заграничного матроса должны глядеть как на потенциального врага и шпиона и пресекать любые попыт­ки общения с ним... Одно расстройство.

- Хорошо. - Высик не стал продолжать эту тему, поняв, что тут с Никаноровым каши не сваришь: тот охренеть успел от того, что Высику виделось издали в романтической дымке. - Вернемся к нашим делам. Насчет покупок и прогулок по Моск­ве - это я вам устрою. Выделю человека, можете с ним каждое утро в столицу гонять. Здесь на электричке минут двадцать. А пока поговорим о насущном.

- Да, о насущном. Хотелось бы знать поподробнее, как этот Куденко успел у вас отметиться.

И Высик стал рассказывать во всех деталях, о том, что Ни­каноров уже частично знал - начиная с выслеживания и унич­тожения банды Кривого и вплоть до нынешних событий.

- Какой-то хитрый гад с нами шутки шутит, - сказал Никаноров, обдумав услышанное. - И с этим портсигаром... Неспроста подкинули мертвому Куденко его. Видно, знали, что после ваше­го Кривого никто не дотрагивался до него. Небось, в Архангельск в платочке везли. А значит, рассчитывали: далеко пойдет шорох. Может, для того и прибрали Куденко из засвеченного ствола, что­бы молва до вас вернее докатилась. Чтобы выглядело так, что вот, мол, мы повсюду, неуловимые и прыгучие как блохи. Я бы прежде всего пошукал насчет родственных связей. Это завязоч­ки покрепче, чем на корешей, пусть даже и старых.

Высик, довольный, кивнул: правильно мыслил Никаноров, толковый парень.

Прежде чем ответить, он еще раз внимательно изучил фото­графию портсигара. Портсигар был старый - не старинный, а именно старый, предреволюционных лет. Не антикварный ра­ритет, однако вещь, достойная уважения. И великим произве­дением искусства не назовешь - но, опять-таки, рельефный рисунок по серебру сделан с толком, рукой мастера. Тонкие линии этого рисунка сплетались в изображение русалки, всплы­вающей среди кувшинок и водяных лилий и смотрящей куда-то вдаль. На заднем плане можно было различить человека на коне и в богатырском шишаке, от которого буденновка взяла свою форму, а также развалины мельницы.

Будь Высик человеком с гуманитарным образованием, он бы сказал, что, во-первых, на портсигаре изображена сцена из Пуш­кинской «Русалки» - впрочем, скорее, не из Пушкинской, а из оперной: во всей сцене было нечто от тяжеловесной помпезно­сти богатой оперной постановки. И, во-вторых, он что отметил бы: автор портсигара попробовал сочетать два самых популяр­ных в предреволюционные годы мотива, две темы, два стиля - русской старины, той «русскости», перед которой преклонялось захваченное волной патриотизма общество, и модерна, с его тонкой эротикой и вычурным изыском. Если витязь-князь, мель­ница и пейзаж должны были пробуждать умиление идилличес­кой Русью, то русалка, с ее обнаженной грудью и с распущен­ными волосами, со всеми утонченными обводами ее тела, при­звана была, конечно, навевать «смутные мечтания», в чем-то родственные «ананасам в шампанском».

В целом такое переплетение мотивов могло привести к сла­щавости, но мастер очень ловко справился со своей задачей и удержался на самой грани, после которой начинается пошлость.

Всего этого Высик, конечно, оценить не мог, но он очень чет­ко представил себе, на человека какого типа, характера и соци­ального положения мог быть рассчитан такой портсигар. Город­ской хлыщ, обеспеченный белоручка, не «тянущий» на золотой портсигар с бриллиантами, но много о себе мнящий, хотя особо тонким вкусом и не отличающийся, - вот кто мог с небрежным шиком открывать такой портсигар перед белошвейками или барышнями-бабочками и доставать оттуда дорогие папиросы...