Юлия Яковлева - Каннибалы [litres]

Вышла с умолкшими телефоном в коридор. Славик тотчас поднял голову.

– Аким в режуправлении, – сообщил он. Прочел ее лицо. Поспешно поднялся. Подошел. Обнял.

Но плакать она не собиралась.

– Он сказал: не вмешивайтесь, – сообщила плечу Славика Даша.

– Я же предупреждал, – ответил Славик. – Помнишь?

Даша отстранилась, чтобы посмотреть в глаза.

– Да, – кивнула она. – Я помню. Про кошек. Ты предупреждал.

– Извини. Про кошек это я тогда просто немного обиделся. Я не имел этого в виду.

– Нет-нет. Все в порядке, – мягко возразила она. – Ты прав. Я сама про это потом тоже стала думать: балет для меня когда-нибудь кончится, что тогда?

– Ну про это думать тебе пока рано.

– Нет-нет. Я подумала и поняла: ты был прав. Так вот. Ты спросил: что тогда? И я поняла. Когда кончится балет, мне будет все равно. Кошки или не кошки. Съедят они мне лицо, как Маликовой, или не съедят.

– Даш…

– Но сейчас – мне не все равно. Балет для меня пока еще не кончился. Эванс ни в чем не виноват. И я…

– Ты же не знаешь!..

– Я знаю.

Взяла его за руку. Пожала. Выпустила.

– Идем, – сказала она. – Надо найти Акима.

– Режуправление – туда, – потянул ее обратно Славик, махнул рукой. – Аким сказал, он пошел в режуправление.

Но Даша не свернула с курса:

– А оркестровый буфет – туда.

Минусом оркестрового буфета, и минусом серьезным, было расположение. Буфет лежал ближе к оркестровой яме. Поэтому телефон ловил здесь сигнал превосходно. Звонок Свечина впился в Акима, как стрела.

– Мне так жаль… Мне страшно жаль, – сокрушался глава Президентского комитета: – Надеюсь, труппа не приняла это близко к сердцу. Как обстановка в театре?

– Обстановка рабочая, – выдавил Аким.

– Я был рад помочь. Искренне рад! Театр, его проблемы значат для меня многое.

Аким мрачно слушал.

– Я и так вмешался больше, чем следовало. Вышел за сферу своих полномочий. На меня и так посмотрели косо. Да, гомосексуализм в нашей стране не преступление. Да, в бордель Эванс просто пришел, а не организовал его… Это все очень дурно пахнет. Скверно пахнет. Очень. Мы страна здоровых семейных ценностей… Но я все равно заступился. Помог. Ради балета. Ради театра. Большего сделать не могу. Есть закон. Вашего хореографа задержали в гомосексуальном борделе – с наркотиками! Это статья. Суд, тюрьма. Серьезный срок. Вы понимаете, как я рисковал, заступаясь? Эванс получил возможность покинуть страну в двадцать четыре часа. Вы понимаете, что я его спас от тюрьмы? Чтобы он мог дальше творить, сочинять… За границей.

«Какой ты, сука, благородный», – мрачно думал Аким.

– Я умею забывать мелкие недоразумения, – напыщенно подчеркнул Свечин. – И надеюсь, они в прошлом.

– Разумеется, – заверил Аким.

А потом Свечин обрушил новость:

– Мне очень жаль, что премьеру «Сапфиров» вам теперь придется перенести.

Аким окаменел.

– …Возможно, еще лучше ее пока отменить. В этом сезоне. Подождать следующего. Показать позже. Потом. Когда… э-э-э… ситуация забудется.

Аким перевел: «никогда». А Свечин вальяжно расписывал:

– Сейчас внимание Эвансу ни к чему. Будут писать не об искусстве, а обо всей этой гадости. Геи, наркотики… Будет шумиха, скандал. Полетят комья грязи. В Эванса, в «Сапфиры», в театр. В вас, – обдуманно добавил Свечин. Сделал паузу, чтобы до тупых балетных мозгов Акима дошло сказанное, если еще не дошло. Снова заговорил: – Великий театр, витрина нашей культуры, начнет ассоциироваться с развратом и криминалом.

Возразить или согласиться Аким не успел.

– …Я поговорил с министром культуры, с директором театра. Они со мной согласились. Будем ждать «Сапфиры» в следующем сезоне! – бодро заключил Свечин.

– Спасибо за помощь, – Аким положил телефон на стол и опрокинул в горло остатки колы, в который раз пожалев, что это не коньяк. Хотелось нажраться до зеленых человечков. Но потерять ясность мысли Аким сейчас боялся: оступишься – сожрут. Он чувствовал, что момент для этого самый подходящий. С Эвансом и «Сапфирами» он влип по-крупному.

В дверях нарисовалась Белова. Славик предусмотрительно отступил к витрине, за которой красовались сдобные булки. Сделал вид, что выбирает.

Белова плюхнулась напротив Акима, ее острые колени под столом притерли его.

– Наркотики? Проститутки? – начала она.

За соседними столиками стали поднимать головы.

– Не ори, – поморщился Аким. – Я в курсе. Так лучше для Эванса. В этой ситуации.

– Чем лучше?

– Даша… Он мог сесть в тюрьму. В России. Мне продолжать?

Она помотала головой:

– Нет никакой ситуации.

– Это твой генерал тебе сказал?

– Он полковник, – поправила Даша. – Мы все знаем, что Эванс ни в чем этом не виноват.

Аким уставился поверх ее лба.

– Я вот не знаю, чем он занимался в свободное от репетиций время. Не поручусь. И тебе не советую.

– Эванс чокнутый.

– Именно. Ты не знаешь, что в его голове крутилось… Могло быть все. Усталость, нервы. Скоро премьера. Сорвался. Загулял… Может, думал отвлечься немного. Расслабиться. А потом понесло.

– Эванс – чокнутый.

– Да.

Но Белова даже не притормозила:

– …Больной на всю бошку. Ты вспомни сам. То он йогой занимается. То в позе лотоса сидит. А что он ел? Какие-то сопли приносил в контейнерах! Полезные для здоровья.

Акима при воспоминании передернуло.

– Он всех нас затрахал этим здоровьем… У него дома семья, дети, – продолжала Даша.

– Вот именно. В Москве сорвался с поводка. С семейными это как раз и бывает.

Он мог сказать!

Но Даша не слушала:

– Он же всех затрахал этими своими фотками: муж, дети, собака. А ты помнишь, как он себе сахар измерял? Ты же видел! Видел? На каждой репетиции. На каждой.

– Видел, видел, – сказал Аким, чтобы отвязаться. – Все это я видел…

– А Майя – нет, – отрубила Белова.

От удивления Аким уставился ей в глаза.

– Она не видела, какое говно он ест, – начала загибать пальцы Даша: – Он не трахал ей мозги фотками мужа и детей. Она не видела, как он носится со своим сахаром. Она просто не в курсе его бзиков на почве семьи и здоровья. Потому что ее не заняли в «Сапфирах». Она не была на репетициях. Ничего не видела. А то бы она рассказала все это своему папе. И ее папа придумал бы что-нибудь получше, чем наркотики и…

– Хватит! – рявкнул шепотом Аким.

А потом перевел взгляд на бутылочное горлышко. Бутылка колы стояла между ними, как обелиск.

– Даша, – сказал бутылке Аким, – момент никогда не будет подходящим, чтобы сказать тебе одну вещь. Я тебе все равно ее скажу. Сейчас. На самом деле, я все понимаю. Про тебя, про себя. В какой-нибудь истории балета про меня напишут только потому, что я был директором балета, когда ты начала танцевать в Москве… Подожди! – остановил он ее. Продолжал несколько меланхолически: – Это правда. Когда я на тебя смотрю. На сцене. Это так здорово, честно. Правда! После Маликовой ты… Я даже забываю смотреть, смыкаются ли у тебя пятки после туров.