Ян Валетов - Остаться в живых…

Изотова как раз завела генератор: он застучал ровненько, суховато и тут же задышал, как набегавшийся за день пес, а компрессор, втянул в себя воздух с астматическим посвистыванием и тяжело, по-стариковски выдохнул. Теперь пора было приниматься за баллоны.

Сказать, что Ленка переоделась – было бы не правильно: на самом-то деле она просто сняла с себя мокрое, растерлась простыней и набросила на голое тело длинную футболку. То есть, длинную по меркам одетого человека – где-то до середины бедра. А вот если кроме футболки ничего не одевать, то футболка была короткая, можно даже сказать – кургузая.

Изотова сидела на корточках, то ли заворачивая штуцер для дозаправки, то ли демонстрируя Губатому загорелое бедро и такую же ягодицу, а, может быть, делая одновременно и то, и другое.

Заметив его взгляд, Ленка только хмыкнула – что должно было означать: «Что, нравится? Так кто виноват, что ты такой дурак?».

Выпить бы… – подумал Пименов с тоской.

– Ну, и как? – спросила Изотова, глядя на Губатого с оценивающим прищуром.

Звучал вопрос двусмысленно, Лехе так и хотелось сказать: «Очень неплохо!», но он предпочел сделать вид, что не оценил «подкола».

– Улегся. Тошно ему. Если так будет продолжаться, то он нам не помощник.

– А он и так нам не помощник, – отрезала Изотова и клацнула переключателем ресивера.

Потом она встала, и Губатый понял, что длину футболки он переоценил минимум сантиметров на пятнадцать.

– Я переоденусь, – сказал Пименов, удивившись звучанию собственного голоса. – Пропусти-ка…

– Так я не держу, – рассмеялась Ленка, и даже сделала шаг в сторону, скрестив руки на груди. От этого жеста футболка задралась еще выше, уже полностью обнажив и лобок, и бедра. Взгляд у Изотовой был даже не издевательский – просто хуже не бывает. Так смотрят на евнуха. Губатый наверняка не знал, как смотрят на евнуха, но воображение ему подсказывало, что именно так, с удивлением, легкой брезгливостью и с интересом: «Что, неужели не встанет?»

В своих реакциях Пименов не сомневался – всю неделю от изотовских поддразниваний он был, как почетный караул на Красной площади: всегда по стойке смирно и всегда наготове, посему отведя глаза скользнул в рубку, оттуда вниз, в каюту и торопливо стащив с себя просоленную футболку и свободные, шортами, плавки, открыл дверь крошечной душевой. Кожу стянуло от соленой воды так, что казалось – все тело покрыто упругой пленкой. Шрамы выделялись красными выпуклыми нитями, а кое-где и шнурками.

– Может быть, все-таки, не будешь торопиться? – сказала она в полголоса за его спиной.

Он медленно повернулся.

В каюте было душно: даже открытые настежь иллюминаторы не спасали, но все-таки лучше, чем под открытым солнцем, пусть и закатным. Губатый чувствовал, как по его вискам покатились шарики пота и застряли в мягкой щетине, отросшей на его щеках за эти дни.

Ленка стояла в проходе между узкими койками, расположенными, как в купе спального вагона – одна над другой, и стеной каюты, голая, с копной жестких от морской воды волос на голове… Стояла «по-морскому», слегка расставив крепкие ноги, опершись одной рукой на край иллюминатора, а второй на верхнюю койку. Красноватый закатный свет отражаясь от водной ряби падал на ее лицо, зажигая глаза совсем не ангельским блеском, играл пятнами на смуглой загорелой груди.

Пименов даже не ел – жрал ее глазами. Всю, от тонких лодыжек до припухших от солнца губ, от крепких круглых грудей до подбритого лобка. Ему было плевать на то, что он давал себе слово не превращать деловые отношения в интимные. Плевать на то, что прошлой ночью эта женщина сладко стонала и выла под Ельцовым, и где-то там, в глубине ее лона, еще оставались капельки чужой спермы. Ему было плевать на то, что муж, пусть и гражданский, этой женщины лежит в нескольких сотнях метров от «Тайны», вымотанный качкой, уткнувшись покрытым испариной лицом в надувной матрас. Если честно, в этот момент ему было плевать на все! Их разделяло десять с лишним лет и несколько метров. Полная луна светила над Абрау-Дюрсо. Лодка скользила по глади озера, пахло травами, горячей землей и черной озерной водой – так может быть только на юге, под крупными, как спелые виноградины, звездами. Только там, где воздух наполнен негой и жаром. Только там каждая близость волнует, как первая и кажется последней по остроте чувств и боязни утраты.

Губатый шагнул к Изотовой через годы, не ощущая, что уже идет – его несло навстречу ей – упругой морской волной, неудержимой, как желание, и желанием, неудержимым, как морская волна.

Кожа у нее была сухой и прохладной на ощупь, губы чуть искривлены все той же издевательской усмешкой, зрачки расширены. Грудь Ленки вздымалась неровно, не от непонятного волнения, подобного тому, что охватило Губатого, а, скорее, от обычного, желания, и от каждого ее вздоха, в момент, когда ее живот касался его напряженной плоти, Пименов чувствовал, что разум отказывается работать от недостатка крови, которая потоком хлынула вниз живота. Ему хотелось разорвать ее, свалить на пол и брать грубо, как воин берет законную добычу, но он глубоко вдохнул запах ее волос, покрытых крупинками морской соли, и нежно, словно боясь вспугнуть, коснулся губами виска, щеки, маленького уха, похожего на раковинку, шеи…

– Ну, – сказала Изотова хриплым, неровным голосом, – и чего ты ждал столько дней? Что я овдовею?

Губатый не ответил. Любой ответ звучал бы глупо. Особенно сейчас.

Ее руки скользнули по его бедрам – прохладные и мягкие, поднялись по спине, погладили затылок. А потом Изотова поцеловала его в губы. Поцелуй и ее дыхание были совсем не такими, какими он их помнил. Нет, поцелуй был хорош, страстен, умел, влажен и возбуждающ. Но он был не таким, как тот, что Пименов запомнил – не первый, он не оставил в памяти следа, а последний – пахнущий подкравшимся расставанием, другой жизнью и «не случившимся». Сегодняшний же пах сигаретной горечью. Он был другим. Настолько другим, что у Лехи возникло впечатление, что его обманули. Но Ленка на мгновение отстранилась от него, в душу Пименову глянули полные доверху желанием колодцы ее глаз, и все остальное перестало иметь значение.

Они сплетались и расплетались, словно сражающиеся осьминоги, то на узкой, как карниз откидной койке, то на полу, то на ступеньках ведущей в рубку короткой лестницы. Тела их покрылись испариной – и от духоты, и от усердия, с которым они любили друг друга. В этом совокуплении было настолько мало осознанного, что никто не смог бы назвать его любовной игрой – это было похоже на яростную схватку животных, на драку за первенство; оба они были друг для друга инструментами для удовлетворения желания, а не любовниками. Они рычали, облизывая друг друга, стонали, вскрикивали, а потом Изотова задышала размеренно, словно бегунья, отсчитывающая последние шаги до финиша – стиснула его бедрами, впилась ногтями в плечи и мелко дрожа всем телом, до последней клеточки, задвигала бедрами в отчаянном, судорожном ритме, и Леха резкими и глубокими ударами заставил ее чуть приоткрыться…