Наталия Новохатская - Гобелен с пастушкой Катей

…С лекарством дело вышло совершенно темное. Доктор медицины Мэтьюс предупредил, что незаметно для Мортона сменил предписание. Привычка к прежним таблеткам стала переходить в зависимость. Доктор попросил Нэлл посмотреть, как реагирует Мортон на замену лекарства, предупредил, что передозировка может привести к ужасным побочным эффектам, агрессии и самоубийству. Поэтому просил оповестить его, если Нэлл заметит, что Мортон принимает слишком большую дозу. Это опасно и для нее, в случае, если таблетки начнут убывать слишком быстро, Нэлл должна немедленно доложить доктору — он сменит их на прежние. Лучше зависимость, чем маньяк, одержимый агрессией и самоубийством. Агрессия обычно бывает направлена на близких, добавил доктор.

Когда Нэлл вынула стекло из чашки Мортона, он признался, что раньше подозревал ее, почти знал, что жена заинтересована в его смерти. Не знал лишь причин, но они ему безразличны.

Мортон не понял, что смерть от случайно проглоченного стекла могла возбудить подозрения. Нэлл с судьбой условились, что играют лишь в ненаказуемые игры.

Таблетки убывали все быстрей, жизнь становилась невыносимой. Доктор Мэтьюс узнал, что пациент обратился в частную лабораторию, просил проверить лекарство. Мэтьюс назначил Мортону прием, но опоздал на три дня.

Вечером, вернувшись с работы, Нэлл увидела, что Джонатан Мортон снял люстру с крюка.

«Убирайся! — закричал он жене. — Я хочу быть один, только один! Я знаю, что мне делать, ты не можешь меня остановить!»

«Я и не стану, — ответила Нэлл, она не собиралась, но сказала. — Помни до последней секунды о Тэсс Гамильтон. Мне тебя не жаль.»

Нэлл сказала, и теперь ей было все равно, умрет Мортон или останется жить. Она шагнула к двери.

«Кто сказал тебе?» — закричал Мортон и бросился к Нэлл.

Даже когда руки безумца схватили ее, Нэлл не открыла ему правды. Последняя ее мысль была: мы с судьбой сыграли вничью…»

Я сидела в отделе поэзии, бесцельно перебирала листки рукописи, пыталась просмотреть пропущенные страницы, но уже не могла. Целых полчаса, не меньше, меня занимала праздная мысль, как разделить письмо Виктории, чтобы показать Валентину строки прощания и удалить последующий роман ужасов.

Хотя я и убеждала себя, что Викой овладел демон черного юмора и ничего, кроме как выставить Валентина из ее дел, она в виду не имела, но верилось с трудом. Черт с ним, со стилем, она не литератор, но подробности! С такой последовательностью нормальные люди шуток не шутят.

Часы показали полтретьего, срочно надо было принимать решение. Вариант, подсказанный Вандочкой, насчет тайны и смертного одра являл большой соблазн. Храню же я три года Веркин секрет, и ничего. Однако Виктория предназначала роман Валентину, а не мне — это следовало из письма с полной ясностью. Зачем-то ей было нужно, чтобы он знал.

Сомнения разрастались, время летело, к трем часам я ждала Мишу Фридмана с поэтом, так что решать следовало быстро. Зазвонил телефон, я ответила, что Михаил Абрамович будет через полчаса, нажала на рычаг и набрала номер «Аргуса».

— Агентство «Аргус» вас слушает, — отозвался Валентин живым, не машинным тембром.

— Отче, к тебе можно? — спросила я еле слышно.

— Дитя, ты откуда? — встревожился Отче. — Что с тобой стряслось?

— Со мной ничего, можно, я приеду? — опять спросила я.

— Я, правда, домой хотел идти, порадовать Даму, — поразмыслив секунду, сообщил Валентин. — Но раз прелестное дитя просится в гости голосом умирающего лебедя, то какие могут быть семейные ценности? Валяй! Но предупреждение остается в силе, еще один покойник — отправляю обратно навсегда. Подумай!

— Хорошо, Отче, как скажешь, — я ответила и положила трубку.

Тут же вошли Миша и поэт. Поэт с сивой бородой больше напоминал грузчика. Я улыбнулась обоим по возможности приветливо, отдала Мише ключ и выскочила, едва не забыв бумаги Виктории. В отделе прозы я их рассортировала, оставила «Магистра опасных игр» на столе, остальное положила обратно в конверт и взяла с собой.

Такси поймалось быстро и довезло меня до «Горницы» в 15 минут. По дороге я тщетно пыталась вообразить, что скажу Валентину, как представлю рукопись и какие сделаю предварительные или последующие комментарии. В голову шел один вздор, пошлые осточертевшие шутки про покойников, которых я опять принесла — теперь в литературной упаковке.

Валентин сидел за обширным столом, полуотвернувшись к компьютерному экрану и вдумчиво изучал зеленый текст. Я подошла ближе, он кивнул, быстро понажимал на клавиши, и картинка сменилась.

— Привет тебе, прелестное дитя, — теперь Валька кивнул мне. — Сейчас довершу одну бумаженцию и буду тебя внимательно слушать.

Я уселась в кресло перед ним и стала наблюдать, как Отче менял картинки еще парочку раз, затем хмыкнул: «Угу, вот оно», опять ткнул в клавиатуру, и принтер застрекотал. Валентин оборвал бумажный рулон, расправил на столе, осмотрел и аккуратно сложил по сгибам.

— Ну, что на сей раз принесла? — снисходительно проговорил он, — Не нравишься ты мне, слишком тихая. Бантиков не бросаешь, шуток дурного тона не шутишь, не иначе как натворила нечто ужасное. Выкладывай.

Я выложила перед ним конверт и сказала с усилием:

— Тебе письмо, Отче… Ты прочти, а я здесь посижу. Если найдешь нужным, кивни на дверь — я сразу уйду.

Валентин вынул рукопись из конверта, взглянул и сказал весело:

— А, Виктошечка объявилась. И как церемонно… Я-то гадаю, куда моя подопечная сгинула, не маньяк ли ее пришил, а она тебе длинные письма писала. Ага, понимаю, почему ты такая в воду опущенная. Переживаешь за меня, спасибо. От меня, бедного, скрылась к антиподам молодая вдова, будет их просвещать — какие письмишки слал Грозный царь к беглому князю Курбскому. И адреса не оставила, чтобы и я ей грозного письма не сочинил. Дельно. И в виде прощального лобзания пишет нам с тобой роман, очень даже поэтично. Что? Ты читала, дитя? Сиди, сиди… На, глотни тоже, и сиди, пожалуйста, тихо, как мышка.

Валентин читал рукопись подряд, листок за листком, внимательно и безмолвно, лишь время от времени прикладывался к излюбленной фляжке. Вслед за ним симметрично делала глоток и я.

Только раз Отче прервал молчаливое чтение, обронил скорее в пространство, чем мне:

— Уфимская ведьмочка тоже в курсе, усекла? Не участвовала, но одобрила, всосала кровную месть с молоком степных кобылиц. Лихие девочки попались нашим мизогинистам.

Валентин закончил чтение, педантично сложил машинописные листки, вернул их в конверт и долго взирал то в окно, то на репродукцию «Бульвара Капуцинов».

В ответ я хранила молчание, ждала, что Отче кивнет на дверь, и я поспешно двинусь вон, чтобы он мог перенести удар в одиночестве. Насколько оказались задетыми его личные чувства, мне трудно было представить, однако профессиональное поражение проявлялось с каждой минутой яснее, как на переводной картинке.