Миермилис Стейга - Последняя индульгенция. Кондоры не взлетели

В университете Алину называли великой космополиткой…

Юрий сидит в парке на скамейке напротив оперного театра и размышляет о том, о чем они в последний раз спорили с Алиной.

— Вселенское братство — это утопия, — не соглашается Юрий, — такая же, как коммунизм. Каждый народ имеет свою культуру, свою мудрость, свою ментальность, поэтому должны быть и отдельные независимые государства. Это естественно и вытекает из природы человека. Еще в первобытной древности, едва только человек научился держать в руках палку и с ее помощью добывать себе пищу и защищать себя, как только он экономически окреп и стал независимым от других, он сказал: «это мое». Даже у маленьких детей первые слова после «папа» и «мама» — это «мое» и «дай». Некоторые сразу кидаются отнимать игрушки у других. Так что экономика и политика связаны между собой и с самых древних времен. Но каждый народ должен выжить. Национальное самосознание не есть национализм в самом худшем понимании этого слова. Национализм в чистом виде не призывает к угнетению и презрению другого народа.

Юрий, сидя на скамейке, не смотрит на часы и не нервничает. Он ждет и твердо знает: Алина придет. Она всегда держит слово. Да вот и она, шагает энергичными и озорными шагами и размахивает левой рукой, а под правой подмышкой держит какую-то папочку.

— А ты знаешь, Юрий, кто построил этот оперный театр? — не здороваясь, спрашивает Алина, словно продолжает давно начатый разговор.

— Нет, не знаю, — отвечает Юрий и показывает рукой на место рядом с собой.

— Ну так вот. — Алина садится рядом. Ее серьезное лицо обращено к Юрию, словно она намерена убедить его в чем-то очень важном. — Когда-то, давным-давно, Рига была большим торговым городом, вернее, крепостью на берегу Даугавы, и расположена была там, где теперь находится Старая Рига. Для защиты от врагов были вырыты рвы и насыпаны земляные валы…

— …один из которых — Бастионная горка, — с уверенностью подхватывает Юрий.

— Отнюдь нет! — возражает Алина. — Бастионная горка появилась немного позднее, когда земляные валы срыли и стали разбивать бульвары. Бульвар Бастея, бульвар Престолонаследника, потом бульвар Райниса… — Алина одинаково горячо говорит как о политике и экономике, так и об истории. — Но с 1860 по 1863 год здесь, на берегу канала, был построен немецкий театр по проекту архитектора Бонштедта. Это и есть нынешний театр Оперы и балета. Построен он в строгом стиле классицизма. Но в 1883 году театр сгорел изнутри. Восстановили его в 1886–1887 годах по проекту Имерлинга. Через канал были переброшены очень романтические мостики. Ты знаешь, сколько их?

— Нет, не знаю.

— Всего шестнадцать мостиков! — Алина смотрит на Юрия с вызовом.

— А ты знаешь, какие колоссальные места есть на берегах канала? — Юрий тоже, кажется, увлекся восторгом Алины. — Канал очень извилистый, и за каждым его поворотом прекрасный ландшафт, который никогда не повторяется. Пойдем, Алина, я тебе покажу те места, которые нравятся мне!

— Я все это видела, причем не раз. Не поленилась пройти вдоль канала от его начала до конца. Пошла бы и снова, особенно с тобой. Но отложим сегодня — до другого раза. Знаешь, открылась выставка картин одной молодой художницы. Тут недалеко… Мне очень хочется посмотреть.

— Хорошо. — Юрий согласен. — Только я не в восторге от нашей современной живописи. Но если хочешь — пойдем…

Обширный белый зал разбит на несколько отделов. Полотен много, даже очень много.

— Великое множество! — восклицает Алина.

— Но скудноватенькие, — добавляет Юрий. — Количество не заменяет качества. Художник, который стремится к количеству, не способен создать шедевр. Рембрандт, Ван Гог, Гойя, Розенталь годами работали над одним полотном, и каждое из них отличалось от другого. А здесь — полное однообразие. — Юрий остановился у стены с картинами. — Знаешь, даже лица у них у всех похожие и не очень-то выразительные. Нет, шедевров тут не найдешь!

— И все же посмотри, Юрий! — Алина настроена более оптимистично. — И все-таки в них что-то есть. Посмотри на этого шарманщика с грустным лицом, — показывает она Юрию. — Кажется, этот человек уж больше не надеется на будущее. А ведь он не старый. А эта картина… Лиллиом, — Алина переходит к следующей, — типичный вертопрах, может, даже альфонс, но дама надеется, что он хорошо заплатит, однако и на меньшую плату согласна, — Алина старается вникнуть в замысел художника.

— А вот цыганка, не похожая на цыганку, — Юрий останавливается у большого полотна. — Скорее это латышка, которую переодели в цыганский наряд и неумело загримировали.

Юрий нетерпеливо идет вперед, затем останавливается перед картиной — девочка на качелях.

— По-твоему, это живой ребенок? Да это же деревянная кукла. Буратино и тот выглядит живее, — Юрий явно недоволен.

— И все-таки тут есть многообразие. Посмотри, Юрий, на эти портреты детей. У них у всех живые глаза и очень выразительные лица. Их не сравнить с деревянной куклой на качелях. А глянь на этот двойной портрет — пожилая чета. Этот старый человек, кажется, размышляет о своей тяжелой жизни, его выразительное лицо — буквально история его жизни. Может, это родители или близкие родные художницы?

Юрий подходит к Алине и берет ее за руку:

— Алина, художник, как и писатель, должен знать своих героев, углубляться в их внутренний мир, понимать их. Тогда картина отразит их сущность. Может, эти старички и впрямь родители художницы, а эти дети — ее собственные дети. Они, по крайней мере, ей близкие люди, потому и картины более или менее удались.

— Хочешь сказать, что чужих и рисовать не стоит?

— Нет, я так не сказал. Но перед тем, как начать рисовать, не мешает изучить предмет. Нельзя же судить только по внешним признакам. Необходимо углубиться в характер, психологический склад, во внутренний мир. У художника ведь есть модели, а иногда, как и у писателя, прототипы. А если таковых нет, то героев можно придумать, но и придуманных следует хорошо изучить. Тогда картина будет удачной.

— А как, по-твоему, надо рисовать пейзажи?

— Природу тоже надо понимать, ведь и она — живая. Просто ее жизнь надо суметь разглядеть. Взять хотя бы того печального скрипача… Скрипка его молчит, звуков мы не слышим. Я уж теперь не помню автора, но однажды я видел картину — скрипач на крыше. Там скрипка звучит и даже рыдает, а лицо скрипача отражает ту печальную жизнь, о которой поет его скрипка.

— А что ты скажешь о картинах, на которых изображено женское тело? — продолжает допытываться Алина.

— Что сказать? Формы у них разные, да жизни в них маловато. Мне нравится, когда женская нагота пробуждает интерес, даже желание, чтобы она была не только прекрасной, но живой и подвижной, чтобы она отражала душевное настроение. Чтобы женщина не лежала, как труп на анатомическом столе. Мне нравится, когда на полотне живые, выразительные глаза — глаза, которые думают, говорят, глаза, которые с сожалением провожали бы меня, когда я ухожу. Мне нравится, когда ветер шевелит листья, когда розы пахнут, когда море катит пенные волны, когда ручеек журчит и когда из него можно зачерпнуть пригоршню холодной живительной воды. Мне нравится, когда изображенный на полотне лес таков, что хочется войти в него, когда хочется сорвать полевой цветок с картины. Чтобы нарисованные яблоки хотелось съесть, а пиво из кружки — выпить, чтобы собака как взаправдашняя лаяла, а дети бегали. Я не терплю бумажные и поролоновые цветы, пластилиновые волны, деревянные лица, стеклянные глаза и застывших на бегу детей и собак, словно их сковало внезапным морозом. Такую мертвечину мне всегда хочется снять с картины, изломать на мелкие кусочки и выбросить вон. Не выношу нечетких, расплывчатых контуров, безликих лиц и мертвых глаз… Может, я ошибаюсь и недостаточно современен и образован. Я не учился в академии, не изучал теорию искусства и, возможно, ничего не понимаю. Но у меня есть свой взгляд — пусть примитивный, непрофессиональный и даже упрощенный, но зато свой. — Юрий умолк, глядя на Алину. Он ждал, что она скажет.