Юлия Алейникова - Прощальный подарок Карла Брюллова [litres]

Пичугин стоял, оцепенев от ужаса, таращась на жену полными недоверия глазами.

– Леночка, что ты говоришь? Что ты говоришь? – наконец промямлил он. – Как это возможно? Почему? Из-за этой девки? Да я не люблю ее и никогда не любил, все это ошибка. Трагическая ошибка!

– Да, трагическая ошибка, – согласилась Елена Олеговна. – А за ошибки надо платить.

– Это все ты подстроил, да? – накинулся Николай Михайлович на Санько, стоящего тут же с ухмылкой на лице. – Решил поквитаться со мной? Столько лет ждал и дождался? Да?

– Да. Я любил Лену все эти годы и ждал ее, – глядя не на Пичугина, а на Елену Олеговну, заявил Санько. – И как видишь – дождался.

– Ах ты, сволочь подлая! А я считал тебя другом! А ты! – кинулся на Санько Пичугин и тут же получил от него крепкий удар в челюсть.

– Уймись, Коля. Это смешно, мы уже давно не мальчишки. А ты не тот мускулистый спортсмен, каким был когда-то, а я не башковитый задохлик. Так что уймись.

Совет прозвучал резонно. Пичугин был хоть и высок, но рыхловат. А вот зато Санько, крепкий, плотный, находился в неплохой физической форме. Никите даже подумалось, что он специально поддерживал ее, дожидаясь возможности поквитаться со старым приятелем за то давнее фиаско, которое потерпел в далекой юности.

Но Пичугин совету не внял и, едва поднявшись на ноги, снова бросился на старого друга и снова получил, на этот раз под дых.

Елена Олеговна вскрикнула.

– Ты, Коля, не привык чувствовать себя проигравшим. Вот в чем твоя беда, – задумчиво проговорил Санько, потирая кулак. – Всю жизнь ты скользишь беспрепятственно, как по маслу. Все само идет тебе в руки. И ничего ты не ценишь по-настоящему. Это неправильно. Жизнь – это борьба, это возможность самосовершенствования, преодоления себя, а не сбор сливок серебряной ложечкой. А ты всегда был этого лишен.

– Что ты несешь? – переводя дыхание, выдавил из себя Пичугин. – Какие еще сливки?

– Кто-то должен вернуть вам чувство реальности, – задумчиво продолжал Санько, а Никита, услышав эту двусмысленную фразу, напрягся. – Вы превратились в пресмыкающихся, в жалких стяжателей, вы потеряли крылья, стремления, мечты. Их заменил вам страх, страх потери сытого прозябания. Колька, – неожиданно вскинулся Юрий Алексеевич, – а помнишь, ведь когда-то ты мечтал о море, о дальних странах, ненавидел художественную школу. Ты мечтал все бросить и вырваться из этих пут!

– При чем тут это? Что ты несешь? Какие путы?

– Эти. И я их разрублю, – загадочно воскликнул Санько и резко повернулся к стоящей на столике картине, маленькому уродливому пейзажу с коровами.

В его руке неизвестно откуда появился скальпель, он резко взмахнул рукой под истошный оглушительный вопль, взрезая полотно картины, потом еще и еще. Пичугин кричал так, словно скальпель вонзался в его плоть, а не в ветхий холст.

– Все кончено, Коля, все кончено, – стоя рядом с изодранным в клочья полотном, проговорил Юрий Алексеевич. – Его больше нет. Вы все свободны.

Но Пичугин, кажется, свободным себя не почувствовал. Он, как раненый зверь, с перекошенным злобой лицом кинулся на Санько. И Никита вскочил с дивана. В руках у уролога все еще был скальпель, а Пичугин был неадекватен в приступе ярости. Но волновался он напрасно. Юрий Алексеевич отбросил хирургический нож.

Пичугин налетел на него, сбил с ног, молотил его кулаками, а Санько только прикрывался и терпел, пока вспышка ярости Пичугина не погасла.

Елена Олеговна замерла в кресле, прижав к лицу сжатые в кулаки ладони.

Николай Михайлович поднялся на ноги, пошатываясь из стороны в сторону, как пьяный. Подошел к полотну, дрожащими руками прикоснулся к лохмотьям, оставшимся от картины.

– За что? Неужели только за Лену? – спросил он тихим, отстраненным голосом.

– Нет, – поднимаясь, ответил Юрий Алексеевич. – Прости меня, Николай. Это не было местью тебе, я всю жизнь считал тебя другом, несмотря ни на что. И Лену я искренне люблю. Я не отбивал ее, не жаждал реванша все эти годы, я простил, но всегда мечтал, надеялся, а потому, когда она пришла… В общем, прости. А что касается картины… – Санько сел в ближайшее кресло, устало свесив плечи. – Ты когда-нибудь слышал фамилию Коробков?

– Коробков? – Николай Михайлович вскинулся, точно услышал сигнал тревоги.

– Вижу, слышал.

– При чем тут ты?

– Знаешь закон физики, если где-то что-то прибыло, значит, где-то что-то убыло? Мне, кажется, этот закон каким-то извращенным образом связал две наши семьи.

– Наши?

– Моя фамилия по отцу Коробков. Санько – фамилия отчима. Отец умер, когда мне было шесть. Умер от инфаркта. Не смог пережить обрушившегося на него позора. Ты знаешь эту историю?

– Да. Отец говорил. Бабушка Леля ходила в редакцию, где работал тот Коробков, и требовала товарищеского суда, общественного порицания, это была она, не дед. Он не хотел никакого скандала. Он считал, что милиция сама должна разобраться. А она не послушалась…

– Да, она не послушалась. Она оклеветала отца. А он был очень тонким, очень чутким, очень порядочным человеком, и у него было слабое сердце.

– Но мой дед и мой отец ничего этого не хотели, не делали, за что же нас?

– Ты забыл, Коля. Это не месть, – еще раз повторил Санько. – Но все по порядку, я все тебе объясню. Папа умер, мама вскоре снова вышла замуж, отчим меня усыновил, дал мне свою фамилию, мы переехали. Мама никогда не рассказывала, как умер отец. Ей хотелось построить новую, счастливую жизнь, а о той трагедии забыть. Но не забыла бабушка. Папина мама. Мы были с ней близки. Она продолжала со мной видеться. Мама не возражала, ей хотелось больше времени проводить с новым мужем. Бабушка встречала меня из школы, водила на кружки, гуляла со мной, маме это нравилось. И бабушка рассказывала, рассказывала об отце, о вас, о Карле Брюллове и о картине, приносящей достаток и благополучие, и о тех давних событиях, что случились в далеких двадцатых годах и связали наши семьи. Она знала все и все рассказывала мне. В детстве я воспринимал ее рассказы как сказку, миф, семейную страшилку. Потом бабушка умерла. А я познакомился с тобой. Сначала даже не понял, что ты из той самой семьи. Мало ли на свете Пичугиных. Потом, побывав у тебя в гостях, понял. Все вспомнил и задумался. Нет, я тебя не возненавидел. Я же знал, что твой папа, твоя мама и ты сам не убивали отца, но все же какой-то червь во мне поселился. Мне было уже двенадцать, я был умным парнем, склонным к анализу и размышлениям. И спустя какое-то время я вдруг понял, что вы, вы все, ты, твой отец, твой дед, вы все превратились в рабов портрета. Вы лишились в жизни права выбора, вы превратились в хранителей и служителей портрета. Я помню, как горячо ты мечтал о море, хотел поступать в мореходку, а потом появилась художественная школа и Академия. Твой сын в детстве увлекался спортом, мог стать профессиональным спортсменом, но нет, художественная школа. Разумеется, становясь взрослыми, вы все радовались достатку и положению в обществе, забывая о старых мечтах, вы смирялись. И я понял, что сами вы никогда не разорвете эти золотые оковы. У вас не хватит ни силы воли, ни смелости. Каждое новое поколение с безысходным смирением надевало на себя это ярмо.