Станислав Родионов - Дьявольское биополе [сборник]

Кто сказал, что форма выражает содержание? Форма отражает спесь, ибо вся спесь уходит в форму. У них зависимость, как у массы и скорости или, скажем, как у материи и времени, ибо не будь формы, спеси не в чем было бы выражаться.

— Вы следователь? — спросила Сокальская.

Злая кровь ударила мне виски. Не потому, что она догадалась, а потому, что я до сих пор не догадался. Казалось бы, есть показания о женщине в песцовой шапке; эта женщина трижды попадается на моем пути — у лифтов, на улице и здесь; работает она на «Приборе», где работал и погибший; отчество у нее Ивановна.

Передо мной была дочь Анищина.

— Следователь, — признался я и самовольно сел перед ее столом; даже расселся, потому что снял шапку и расстегнул куртку.

— С какой стати вы меня преследуете? — спросила Сокальская гортанно.

— Конечно, зря.

— Вот именно.

— Надо бы поручить уголовному розыску.

— На каком же основании? — повысила она голос и, по-моему, сережки недовольно тренькнули, потому что бриллианты не терпят грубости.

— На основании уголовно-процессуального кодекса.

— Не пугайте, время не то…

— По-моему, вы и в то время жили вольготно, — не удержался я, и уж поскольку не удержался, то и добавил: — По-моему, такие, как вы, во все времена живут неплохо.

— Какие такие? — тихо спросила она.

Но я уже не боялся этой полушепотливой тишины, я уже закусил удила:

— Которые бросают отцов.

— Откуда вам известно, что его бросили?

— Которые бросают трупы отцов, — добавил я то, что было известно доподлинно.

— Я сегодня была в морге!

— А почему не идете ко мне?

— Зачем?

Я осекся. Действительно, зачем? Можно было бы назвать формальный повод: за разрешением на захоронение. Но зачем идут к следователю все родственники погибших?

— Хотя бы затем, чтобы объяснить, почему отец удавился.

— Я не знаю, — отрезала она.

— Тогда спросить следователя, почему.

— Меня это не интересует.

— Не интересует, почему отец наложил на себя руки?

— Представьте!

— Государство интересует, а родную дочь — нет? Сокальская вдруг глянула на часики и поднялась:

— Извините, я ухожу.

— Но мне нужно с вами поговорить…

— Рабочий день кончился. До свидания.

— Ах, так… Гражданка Сокальская, попрошу вас завтра явиться в прокуратуру района.

— И не подумаю.

— Почему?

— А я не преступница.

— Тогда вручу вам повесточку, — почти пропел я, стараясь смягчить злость в голосе.

Теперь в газетах обилие статей, клеймящих милицию и следственные органы. Попадаются среди нас уроды разных степеней, с которыми я схлестывался задолго до газетной моды. Схлестывался так, что наживал себе врагов, коллектив меня пробовал отринуть, как тело инородное, прокурор города разносил… Правильно пишут в газетах. И все-таки иногда усомнюсь, правильно ли? Истина многозначна. Пишут о плохом. А где же статьи про порезанных и убитых милиционеров, про оскорбленных и побитых следователей, про измочаленных и про испсиховавшихся сотрудников, живущих одной работой и не доживающих своего века? Будет ли статья про то, как сейчас мои руки сперва никак не могли расстегнуть портфель, потом не могли достать повестку, а теперь никак не могут четко, без сейсмической дрожи, вписать фамилию и часы явки?

— Вот вам повесточка, — опять пропел я.

Сокальская с минуту ее рассматривала, но там значилось все: и адрес, и номер кабинета, и штамп прокуратуры.

— А если не пойду? — : спросила она, брезгливо держа повестку двумя пальцами.

— Вас приведут.

— Кто, вы?

— Милиция.

— На каком основании?

— Я вынесу постановление, передам в райотдел, в этот кабинет войдет милиционер, отведет вас в «газик» и привезет ко мне.

Все это выложил я с улыбкой, спрятав руки в карманы. Чтобы Сокальская не заметила их сейсмической дрожи.

Я не знаю, что такое время. Но я знаю, что время послано человеку в наказание.

Когда ходил в детский садик, мне говорили, что скоро пойду в школу. Когда ходил в школу, говорили, что скоро пойду в техникум. В техникуме говорили, что впереди работа. На работе что-нибудь да было впереди: повышение квалификации, новое дело или должность, новые люди, встречи или собрания. Потом на работе стали говорить, что впереди пенсия. Пришла, я на пенсии. Теперь-то что впереди? Хочу знать, что будет у меня после пенсии.

О сущности времени я начал задумываться лет в полсотни. Почему? Да потому что старики — хранители времени.

Кого вспомню, тому и позвоню. Кто помер, кто в больнице, кто неизвестно где… Костю вспомнил, одно время был начальником цеха, где теперь роботы стараются. Он молодой, ему лет шестьдесят. Позвонил. Ответила женщина, с которой вышел такой разговор: «Здравствуйте. Мне бы Константина Петровича». — «Подобных здесь нет». — «Это номер такой-то?» — «Да, но Константин Петрович не проживает». — «Когда-то он сам дал мне этот номер». — «Не проживает и никогда не проживал». — «И вы его не знаете?» — «Не знаю и такого подлеца знать не хочу».

Для старости ничего нет правильного. Она может все оспорить, все поправить и на все возразить.

Все ушедшее кажется важным, необходимым и хорошим. Все приходящее кажется сомнительным и не тем.

Все это считают правильным, а мне невдомек… Родитель лет двадцать растит ребенка. Само собой, ничего не жалея. И любой родитель тешит себя надеждой: вырастет чадо, станет помощником, изменится в доме жизнь, придет счастье… Но чадо вырастает — и привет. Уезжает далече либо разменивается. Бросают стариков. Неужели это нормально? Бросать друга в беде полагаю предательством. А родитель-то больше, чем друг. И он в беде, в старости.

Говорят про царство теней, куда мы попадаем якобы после смерти. Так вот старики попадают в это царство тут, на земле. И то: друзья его, сослуживцы и родственники все померли. Но он их помнит, поэтому они всегда с ним. А что это такое, как не царство теней?

Стар я до того, что уже не все понимаю. Видел по телевизору, как девицы в курточках валяют друг друга не хуже солдат на учениях. Дзюдо называется. Скажут, что мои стариковские ворчалки… Ну, а замуж их берут? Да они не только все отобьют у себя во чреве, но и нежность своей фигуры исказят. Это дзюдо физическое, а после него пойдет дзюдо и душевное, поскольку скажется. Упаси бог.

Старики обидчивы. Потому что брошены и забыты. Вот и я. Из-за своей старости обиделся на всех людей.

Всю жизнь я работал руками. А теперь вот сижу, хотя, конечно, никаких мастеров для ремонта никогда не приглашаю. Но и сам ничего не произвожу. Для чего? Не могу я работать лишь для самого себя.

Сегодня в универсаме со мной приключилась история. Взял я два плавленых сырка и пачку чая грузинского. Отошел к окну и достал деньжата из внутреннего кармана пиджака, который на всякий случай зашпиливаю булавкой. Подхожу к кассе. Вдруг передо мной вырастают две особы. Одна молодая в белом халате с резкими повадками, видать, директорша. Вторая женщина сильно пожилая, в темном халате, скорее всего уборщица. Директорша говорит: «Гражданин, пройдемте с нами…» Удивился, но пошел. Очередишка, конечно, меня оглядывает. Завели в соседний отсек, и директорша говорит: «Гражданин, покажите свои карманы…» Весь остаток моей старческой крови ударил в мозги. Говорю: «Не имеете права». — «Не имеем, поэтому прошу самому показать». — «Да на каком основании?!» — «Гражданин, видели, как вы что-то прятали в карманы». — «Кто видел?..» Тут уборщица вошла в разговор: «Я видела…» Что же, вывернул я карманы и английскую булавку показал, как виновницу подозрений. А стенка-то в отсеке стеклянная, и народ видит, как старика обыскивают. Тут кровь вторично ударила в мои мозги, да так, что испугался внезапного инсульта. Директорша, вникнув, дает задний ход. Не умею рявкать, а тут вышло: «Подать мне жалобную книгу!..» Директорша меня уговаривает. Уборщица сперва извинялась, потом о себе заговорила, про худое здоровье, подорванное в блокаду; про детей, выращенных без мужа; про эти обширные залы, на уборку которых здоровья уже не хватает. Заплакала уборщица, все это суммировав. И я, дурень, заплакал… Потом весь день думал: почему же один хороший человек обидел другого хорошего человека?