Ирина Мельникова - Агент сыскной полиции

Солнце скользнуло нижним краем за самую высокую вершину Каштулака. И всего лишь на пару секунд, но высветился вдруг на вершине огненный столб, только отдаленно напоминавший крест, но все-таки крест, и ничто другое! Почти мгновенно розовато-желтый предзакатный луч, отраженный от вершин Каштулака, ударился в противоположную от них стену Провала…

И Алексей чуть не задохнулся от волнения.

Наверняка все объяснялось только игрой света и тени, но отчего ж его ноги стали вдруг ватными и подкосились в коленях? Конечно, это могло быть игрой света и тени, но вместе с тем очень сильно напоминало мастерски выполненное распятие, вернее, его верхнюю часть, со склоненной набок человеческой головой. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь рваные облака и скалы Каштулака, освещали терновый венец из рассыпанных по обрыву темно-зеленых пятен можжевельника.

Резкие мазки теней, спускавшиеся от носа до уголков губ, придавали лицу выражение скорби и глубокого страдания, полузакрытые глаза смотрели вниз на кипящую воду, а чуть ниже, словно зияющая на груди рана, чернело пятно. Пещера?!

Солнечный луч над Каштулаком мигнул и погас.

И тотчас видение исчезло, оставив вместо себя лишь грубые каменные разломы да редкие заплаты зелени на мокрых и голых скалах. Алексей с шумом выдохнул воздух и оглянулся, чувствуя, как трясутся у него руки и ноги от волнения. Но, похоже, никто ничего не заметил. Он окликнул Вавилова и, пытаясь снять напряжение, несколько раз быстро перекрестился.

Ночь в горах наступает быстро. Стоит солнцу спрятаться за вершинами, как на тайгу наваливается темнота. Серые тучи опускаются ниже, гнездятся по отрогам гор, укрывают ущелья туманным одеялом, а из укромных уголков выползают промозглая сырость и комары — ночной кошмар для таежных обитателей.

Вокруг горели костры, фырчали и похрапывали в ближнем логу лошади, гомонили и суетились люди…

Федор Михайлович и Лиза сидели под огромной буркой, которую Анастасия Васильевна велела привезти с заимки. Под ней было тепло и уютно. Дочь, прижавшись к отцову плечу, сладко посапывала у него под ухом. Она наотрез отказалась вернуться домой. И с момента его ранения неотлучно находилась рядом, держала за здоровую руку и виновато заглядывала в глаза.

Даже во время допроса Прохора не отошла от отца ни на шаг и только бледнела, когда тот слишком подробно описывал, как душил бедных старух, как убивал Дильмаца и Риту Адамини. И от Мамонта он избавился по одной лишь причине: тот знал, каким образом Прохор из списка живых перекочевал в список мертвых, обзавелся чужим паспортом и пристроился сторожем на кладбище, где хоронили умерших в каторжной тюрьме…

Сейчас Прохор с самым угрюмым видом наблюдал за тем, как поднимают на веревках сундуки, в которых покоились остатки миллионного состояния купца Лабазникова. Подобраться к самой пещере оказалось совсем не просто. Сначала спустили на веревках Алексея, затем Вавилова. Пришлось жечь факелы, к тому же ход был залит водой. В некоторых местах Алексей проваливался по самые плечи, а Ивана и вовсе накрывало с головой. Но все старания не прошли даром. Довольно быстро они отыскали более-менее сухой грот, где и обнаружили несколько проржавевших железных сундуков, запертых на огромные висячие замки.

Чутье сыщика и на этот раз не подвело Ивана.

Пока Алексей ломал голову, как доставить тяжеленные сундуки к выходу из пещеры, Вавилов обрыскал близлежащие ходы и обнаружил вдруг отверстие в потолке одного из них, прикрытое тяжелой бревенчатой крышкой… Лабазников и впрямь обвел всех вокруг пальца.

Видно, знал, что Прошка спит и видит, как завладеть его богатствами, вот и придумал канитель с браслетом.

А на самом деле все оказалось проще пареной репы…

С большим трудом они сдвинули крышку с места…

И как же велико было изумление толпящихся на краю обрыва людей, когда Алексей и Иван внезапно возникли за их спинами, грязные, как два беса из преисподней…

В течение часа сундуки оказались на поверхности.

Замки сбили, и на всеобщее обозрение предстали пыльные и почерневшие от плесени пачки облигаций, кредиток, просроченных векселей и купонов. Тут же лежали грязные куски сахара, изъеденные плесенью огрызки хлеба, баранки, какие-то веревки, лохмотья, старое белье и платье. В других хранились потраченные молью дорогие собольи и куньи меха, шубы, горностаевые и лисьи палантины, и тут же рядом — свертки полуимпериалов, более чем на пятьдесят тысяч рублей.

В других пачках еще на сто пятьдесят тысяч кредитных билетов, и еще на двести тысяч, и еще…

Анастасия Васильевна, с бледным лицом, стояла неподалеку и, прижав руки к груди, наблюдала, как полицейские вынимают, раскладывают на камнях и описывают найденное в сундуках. И лишь тогда лицо ее дрогнуло, а на глазах выступили слезы, когда она увидела слитки золота, наполовину заполнившие один из сундуков. Она что-то прошептала и, закрыв лицо руками, ушла в темноту.

Лиза, выскользнув из-под бурки, направилась за ней следом. И через пару минут Федору Михайловичу показалось, что он слышит всхлипывания уже двух женщин, и, возможно, впервые в жизни, сердце у него сжалось и ему захотелось тоже уйти в темноту. Но заботы опять навалились на него, заставив забыть о собственных желаниях: в это время Прохор попросил подвести его к сундукам.

Тартищев разрешил.

Двое дюжих полицейских, удерживая Прохора за локти и чуб, выполнили приказ. Прохор обвел взглядом наполовину сгнившее добро, хмыкнул и вдруг расхохотался:

— Ну, Василь Артемьич, купецкая вошь, сам себя, кажись, обхитрил!

И, извернувшись, вдруг лягнул одного из полицейских по ноге. Тот вскрикнул и выпустил из рук чуб Прохора. В следующее мгновение Прохор рванулся в сторону, отшвырнул от себя второго полицейского и прыгнул в обрыв…

Вскоре его подняли. Изломанное страшным ударом, окровавленное тело было уже мертво. И лишь желтые кошачьи глаза на изуродованном лице продолжали жить и гореть странным огнем. И когда Тартищев склонился над ним, глаза полыхнули явным торжеством, а изорванные губы с трудом прошептали:

— А все-таки сбег!.. — Кровавая слюна запузырилась в уголках губ. Свет в глазах потух, голова конвульсивно дернулась, выпуская на волю последний выдох, а вместе с ним и грешную душу Прохора Сипаева…

Через три часа Федор Михайлович и Анастасия Васильевна пили чай в маленькой гостиной, в той самой, где еще днем Прохор держал их с Лизой привязанными за ногу. Она сама попросила Тартищева задержаться после ужина, объяснив, что хочет серьезно с ним поговорить.

— Я должна вам все рассказать, — женщина отставила в сторону чашку с недопитым чаем, стиснула в руках кружевной платочек. Щеки ее побледнели, а на крыльях изящного носа выступили крошечные капельки влаги. — Дело в том… — она нервно сглотнула, — это я спасла Прохора от каторги, хотя догадывалась, что смерть отца его рук дело. Один из слуг видел, как он крался за ним той ночью… Но Прошка убедил меня, что всего лишь следил за ним, чтобы тот не сотворил беды в приступе горячки. Но, дескать, не успел… Отец совершенно неожиданно бросился в Провал. Конечно, я не слишком поверила Прошке, но тогда я не видела причины, зачем ему вздумалось убивать отца. Возможно, просто пожалела… Отца все равно не вернешь!