Анна и Сергей Литвиновы - Жемчужные тени [сборник]

Но не только в этом дело! Когда ребенка не любят — или недостаточно любят — родители, такое можно объяснить и даже понять. Что делать! Ну, не сложилось. Да, любовь зла. Однако вот самому детенышу с этим трудно справиться и примириться. Ведь если к тебе ничего не питает парень, всегда есть надежда (да даже и уверенность!), что найдется другой — да еще лучший! — что обратит внимание, восхитится, станет боготворить.

А родители — они одни. И другую матерь взамен той, что пренебрегает, ты не отыщешь. И эта рана — от нелюбви предков — оказывается навсегда. Как не видимый никому, но навеки ощутимый стигмат.

Быть хорошей не получалось — все равно Луизка оказывалась лучше. Быть плохой — тоже не действовало. Мать и на это старалась не обращать внимания, лишь брезгливо замыкалась.

Зато у Наташи имелась — в нелюбви — своя привилегия. Можно было строить собственную жизнь самой по себе, не ориентируясь на всевозможные ожидания и надежды, которые на тебя возлагались.

К тому же конец восьмидесятых, когда Наташа взрослела, кончала школу и поступала в вуз, в Советском Союзе оказался временем интересным и многообещающим — хотя и голодным. По телевизору стали показывать КВН, «До и после полуночи», «Взгляд». В «Огоньке» печатали разоблачения из истории. В толстых журналах издавали Платонова и Замятина. В то же время масла и даже яиц в магазинах города К. совсем не стало — а мяса или, к примеру, сосисок в них уж лет десять не видели.

Раньше, когда был жив и в силе отец, продукты покупали на рынке. Теперь с благосостоянием стало плоховато. Мать в одиночку на шабашки не выезжала. Трудилась в стройтресте штукатурщицей. Деньги, что скопил при жизни отец Моргенштерн, лежали на сберкнижке, и почему-то считалось невозможным их тратить — а может, мать втихаря подкидывала капусты (как тогда говорили) возлюбленной Луизке, но не Наталье.

С другой стороны, не хлебом единым! Наталье только восемнадцать лет исполнилось! Недавно поступила в институт — тот самый, между прочим, что окончила великолепная старшая сестра.

Да и страна стала меняться в смысле возможностей. Разрешили кооперативы. В двух минутах от вуза появилось видеокафе, где за рупь пятьдесят можно было получить чашку кофе, пирожное и просмотреть кино на видеомагнитофоне — «Ночь живых мертвецов» или «Рэмбо». Школьная подружка Наташи, невзирая на молодость, замутила частную парикмахерскую. Звала к себе мастером.

А еще появилась возможность уехать. Из страны, из опостылевшего Союза — навсегда. Ходили анекдоты, как по трансляции в Шереметьево‐два (единственный тогда международный аэропорт) якобы объявляют: «Пусть последний потушит свет».

Страны Запада казались раем обетованным. Говорили — но представить это в реальности все равно было трудно: «Там заходишь в магазины, и в них все есть! »

В самом конце восьмидесятых и начале девяностых из СССР эмигрировали сотни тысяч евреев, немцев, греков. Говорили, что уезжало навсегда примерно по миллиону в год. Многие прибывшие в столицу из провинции обитали, в ожидании своего рейса, в Шереметьеве на газетках. Тогда это называлось «выезжаю на ПМЖ» — постоянное место жительства. Те, кто покидал Родину, лишались советского гражданства; требовалось сдать государству свою квартиру (или продать дом). За копейки реализовывали мебель, хрусталь, ковры и бесплатно раздавали по друзьям главное советское богатство — книги.

Из К. семейства Кофнеров и Шлимовичей перебирались в Израиль. Беккеры, Шрайнеры, Грубберы намыливались в Германию. Приятели звали на историческую родину и Моргенштернов — но Луиза оказалась категорически против (конечно, пела с голоса мужа). Столь выдающийся супруг стал к тому времени главным инженером треста, да членом бюро райкома, да при этом свой кооператив строительный открыл, сливал туда самые выгодные заказы, домой носил (как отец Моргенштерн в былые времена) чемоданчики наличных. Разумеется, и мать никуда не могла уехать, оставить любимую Луизочку. Тем более что та наконец, после ряда бесплодных попыток, забеременела.

А Наташу ничто не держало. Почему бы и не вырваться отсюда? Шесть часов стоять в очереди за подсолнечным маслом — как-то перебор. Она бы и не стояла, если бы соседка не попросила подменить.

Очень хотелось жить в достатке, зайти, к примеру, в кафе, заказать кофе со сливками и круассан. И кружку «баварского».

И тут как-то совпало… На Новый год их познакомили в компании… Николай приехал в К. на зимние каникулы из самой Москвы, навестить родителей. Он взрослый был, по сравнению с ней даже, можно сказать, пожилой — но не женатый, она такие вещи тонко уже умела чувствовать. Нет, кто-то у него там, в столице, наверное, был, как без этого, если мужику двадцать восемь? Вдобавок он ведь и спортсмен, и чемпион Союза, и мастер спорта, подумать только, международного класса! Спокойный, уверенный в себе, немногословный — между ними, как говорили тогда, искра проскочила. В ту новогоднюю ночь, когда наступал год тысяча девятьсот девяностый. И в три часа ночи Наташка решила с вечеринки, где пели, пили и смотрели «Голубой огонек», отправиться домой — хотя изначально не собиралась, думала гулять со всеми до утра. И он пошел ее провожать — и убежала-то она с сабантуя , конечно, только потому, что знала-чувствовала-предполагала: он пойдет с нею. И Николай — да, пошел.

Так и началось. И она всю зимнюю сессию завалила. (Лишнее доказательство для матери ее никчемности.) И запомнилось: холод, его спокойная уверенность, сильные руки, новогодние песни из «Огонька»: Агузарова, «Агата Кристи», Дмитрий Маликов: «Ты вернешься, ты опять вернешься…»

Он ничего не просил, и ничего не обещал, и мало о чем рассказывал. Вскоре улетел — на соревнования. Но она была уверена: вернется. Он не писал и не слал телеграммы, а телефона у них, как у пяти шестых населения советского города К., в ту пору не было. Да и стал бы Николай, по своему немногословному характеру, звонить?

Но вскоре вернулся. Еще не кончилась зима — прилетел. Появился на пороге дома: уверенный, красивый. Афганская дубленка, американские джинсы, пыжиковая шапка набекрень, мохеровый, небрежно повязанный шарф. И с ходу спросил, выйдет ли она за него замуж. И еще спросил, хочет ли уехать из Союза с концами. Ведь она немка по пятому пункту в анкете и паспорте, ей широкая дорога открыта. Ждут с распростертыми объятиями на всей территории ФРГ. (Тогда Германия еще не объединилась, но дело шло к тому.)

А ее ничего в К. и в Союзе не держало. Ни семья, ни институт, ни дом. И так хотелось новой, иной, красивой жизни! И она ответила: «Да». На оба вопроса.

И тогда он обронил: «Затягивать не будем».

Свадьбу решили играть в К. Из Москвы приехали друзья Николая — такие же, как он, железно-стальные, большие, с короткими и толстыми шеями, на которых не сходился ни один ворот и ни один галстук. (В том числе любимый друг Николая — Евгений.) Присутствовали, конечно, — скорее из соображений политеса — мама, Луизка, зять — партийный кооператор. Все родственники со стороны Натальи сидели скучные и надменные. У Луизки живот лез на нос.