Наталия Костина-Кассанелли - Я знаю, как ты дышишь

— Да… то есть нет. Я просто зашла, потому что было по дороге, и…

— Тогда, может быть, чаю?

— Да, пожалуй… Я разденусь пока, хорошо?

Жанна прошла в дальнюю, их бывшую детскую комнату, скинула пальто и, развешивая его на плечиках, поймала себя на том, что все продолжает осматриваться, шарить глазами, не в силах успокоиться, и до сих пор ищет пропавшее: пухлую, истрепанную по краям тетрадь, к которой скотчем была присоединена еще одна, — и от этого дневник получился нелепым, неровным, неряшливым, но очень приметным. Она смогла бы отыскать его на ощупь среди тысяч других тетрадей! Она знала каждую завернувшуюся трубочкой с угла страницу… Она столько раз брала его в руки и столько раз перечитывала! Однако в этой спартанской комнате, из которой давно убрали все лишнее и ЛИЧНОЕ — все, напоминающее о Жене, — ее дневника не было… по крайней мере, на виду. В самом деле, неужели она просто положила бы его здесь, на столе, по странной, небывалой забывчивости и ушла? Или же зачем-то спрятала то, что никогда не выносила из своей комнаты, тут, среди старых ненужных книг и папиных папок с вырезками, выбросить которые рука не поднималась? Или положила дневник в шкаф к семейным альбомам? Альбомы, кстати, вот: лежат на столе… должно быть, с тех самых пор, как они с девицей Катей, которая полицейская, их смотрели. Но она тогда вроде убирала альбомы на место? «Да, — усмехнулась Жанна про себя, — это было…»

По ощущениям это было очень давно, можно даже сказать, в какой-то другой жизни. «И в какой именно жизни, — прибавила она, — этого я точно сказать не могу! Потому что я за себя не ручаюсь… И не ручаюсь, пожалуй, уже ни в чем! Особенно в том, кто же я есть на самом деле?!»

Она взяла в руки верхний альбом и машинально открыла его: мамины и папины свадебные карточки, чуть выцветшие от времени, но такие полные жизни! Бабушка и дедушка — папины родители… и еще бабушка и дедушка, уже мамины, оба рано умершие… Отчего? Она уже и не помнит… Огромные куски жизни… Почему она не расспросила обо всем, когда это еще можно было сделать? А теперь поздно даже сожалеть, она никогда не узнает того, что раньше казалось неинтересным и ненужным и только в последние дни внезапно обрело весомость и значимость. Когда она поняла, что может лишиться и собственной жизни… огромного ее куска, о котором тоже никто и никогда не узнает!

И снова: фотографии, фотографии… какие-то чужие люди, то ли мамины, то ли папины друзья. Свадьбы, посиделки, дни рождения, вылазки на природу… море, лес, чужой город, чья-то дача… Зима-лето-осень-весна… все вперемешку. И лица, лица, лица… И не у кого узнать и спросить: кто все эти люди? И что они делают здесь, в этой квартире, где теперь тоже все так нелепо перемешалось?

Вот он, принадлежащий когда-то им двоим, с двумя наивными розовыми сердечками на обложке, соединенными в одно целое и зачем-то украшенными еще и цветочками, и листиками, и голубками, — это их детский… И, кажется, теперь она понимает, отчего папе пришла в голову идея подарить им двоим по медальону сердечками. И альбом этот, розовый, пошловато-наивный, наверняка он выбирал. Папа был гораздо сентиментальнее мамы — черта, которую мужчины обычно стараются спрятать. Что ж, он не прятал. Он действительно был очень добрым! И так гордился тем, что у него целых две красавицы-дочери!

Она раскрыла альбом — и сразу сдавленно вскрикнула; потом быстро перелистала страницы. Так и есть, начиная с самой первой фотографии все, что находилось внутри, было изуродовано. Но не просто изуродовано, а искалечено со смыслом: во всех случаях одна из девочек была отрезана от другой. Символично отделена. Но этим не ограничились: глаза второй, противоположной девочки, были выколоты чем-то острым! Шилом? Шариковой ручкой? Ножом? Ножницами?! Теми самыми, которыми мама располосовала пальто прежней сиделки?! И кто, кто это сделал?! Неужели тоже… мама?!

Она потерявшими чувствительность пальцами зачем-то выбирала карточки из их целлофановых гнезд, куда теперь они были засунуты по-другому: не две, а одна девочка на руках у мамы или папы. Тот, который разрезал фотографии, вероятно, считал, что только одной девочке должно было достаться все: любовь обоих родителей, их внимание, их ласка… Все похвалы, все хорошие оценки в школе, все победы, все подарки, все первые симпатии, все любови… Это она: одна, единственная, смотрящая ясными, улыбчивыми глазками — или же тревожными, широко распахнутыми, или же кокетливо щурящаяся… На лошадке, на карусели, с куклой, с мишкой, снова с куклой… за партой — нет, за половинкой парты! Вторая половина — у другой девочки! У зловещей тени, отражения, призрака! У той, которая не должна была ни на что претендовать, но почему-то, по некоему капризу судьбы всегда урывала, отбирала себе половину! Причем всегда норовила отхватить побольше! И ее — ту, что стремилась забрать, сцапать, захватить все себе, — ее как раз и отрезали! Или же не ее, а ту, другую?! Которая всегда брала безропотно то, что оставалось? Что ПОЗВОЛЯЛИ взять?!

Левые страницы — там, где девочка ВИДИТ. Правые же — с теперь не похожей на ту, другую, девочкой, хотя все вроде бы у них одинаковое: и банты, и белые гольфы, и заколки в волосах в виде божьих коровок… И мяч в виде глобуса у моря, и наметившиеся острые грудки под мокрым купальником… Девочки в мини-юбках с кокетливо отставленной ножкой… с медальоном на шее: «Жанночке» или «Женечке»? Кто их мог разобрать, где какая?! Зато теперь очень ясно видно… потому что один пухлый младенец — одна малышка — одна девочка-девушка-молодая женщина везде была без глаз! Они были выколоты, вырезаны, вырваны…

Жанна опомнилась лишь тогда, когда добралась до последней страницы. Все вокруг было завалено фотографиями. Те, что справа, слепые и безглазые, смешались с левыми… половинки… половинки… половинки!.. Да, они никогда не были просто половинками! Как не были и одним целым! Как не были одинаковыми! Какое заблуждение было так думать!

На самой последней странице было лишь одно фото.

Та же девушка с медальоном на шее — но только эта шея была отрезана от ее головы.

Вернее, это голова была отрезана от остального.

Голова с аккуратно выколотыми глазами.

Медальон был тоже вырезан и помещен в самую последнюю целлофановую ячейку. На клочке бумаги, вложенном туда же, красовалась надпись: «Это твое сердце».

И еще ниже: «Нравится?»

— Мне не нравится, что тебя постоянно бьют по голове… стреляют в тебя… наверняка что-то еще было, просто ты мне не сказала! — бушевал Тим.

— Ти-и-им… — простонала она, — ти-и-ише…

— Да на тебя мало наорать! — Он все же перешел на шепот. — Ну что, что мне с тобой делать?! — прошептал он столь страстно-горестно, что ей немедленно стало его жалко. Но она еще упорствовала и чуть слышно проскрипела: