Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Чего там?! — с испугом спросил «Буратино».

— Я… кажется. И, по-моему, вы.

— Да-да! Это же мы! — подтвердил наконец и «Буратино». — А тут какой-то кошмар! Баба в ванной! Теща Василия. Не! Малогабаритные квартиры лучше!

— Теща? А где сам?

— Далеко. Ну все? Пойдем искать?

— Кого?

— Не знаешь? Или все придуриваешься?

— Да нет! Кого тут искать?

— Тогда ладно. Да я уж начал искать-то. Может, с собой унес?

— Чего унес?

— Чего унес, то, значит, унес. Теща-то вон, говорит, что Василия-то в дурдом запрятали.

— С ума сошел?!

— Ну!

— Это же хорошо! — Ржевский заулыбался. — Как же это хорошо!

— Это еще почему? — насторожился «Буратино», моргнув круглыми глазами.

— А как же? А просто: обвинения невменяемого человека не действительны!

— Грамотный, — «Буратино» оглядел гостиную, — бар у него богатый. — Дернем, что ли? И, выходит, потом за работу?

Ржевский оглядел себя: пальто мокрое, шляпа исчезла. Куда в таком виде? Да и почти два часа ночи.

— А где его жена? Леля?

— Леля? Леля эта у мамы. Разругались они. Тишкин — в дурдом, Леля — к такой-то матери.

— Как-то все это мне не нравится.

— Лично мне сильно эта Леля не нравится! — «Буратино» разлил по фужерам. — Чего дергаем-то? «Болс»! Ишь! Это кислый-то? Или пойдет?

— Да пойдет! Хотя я уж успокоился… а насчет Лели? Она, мне кажется, прекрасный человек!

— Да? Это с какого конца глянуть, дорогой! С моей, — он постучал по кармашку, где лежало удостоверение, — с моей стороны, она хуже тещи!

Тишкина оставили было в белье, но потом накинули ему на плечи халат и дали три тапочки.

— Тогда уж все четыре, — сказал Тишкин.

Старик санитар показал в глубь синей от ночника палаты:

— Вона койка свободная. Иди досыпай. Три скоро.

В палате было коек десять. Сначала Тишкину показалось, что не спят трое или четверо, но, видно, его приход растормошил почти всех.

Какой-то, со стриженой круглой головой, сел в постели и сразу стал громко грызть ананас, выплевывая корки на пол. Маленький седой дедушка развернул газету, а бородач справа гордо сообщил Тишкину:

— Да я-то не болею. Здоров как бык!

— Проходи, проходи, — Тишкина тихо толкнули в спину — старушка подтирала пол.

— Ложись, милок! Чего ты тут? А ты, Жигулев, мне тут ананасом своим опять соришь? Все не наешься?

— Ананас в шампанском! — стриженый оказался гурманом.

— Если бы цель! — сказал дедушка с газетой, видно продолжая не оконченный вечером разговор. — Алкашу цель нужна! Да разве ж мы б так пили? Ежели б всех устремить на индивидуальный труд…

— А-а? — приподнялся еще один. Видно было по обнаженному торсу — мощный, как Геракл. — Явился! Индивидуй! Тебя только не хватало!

Это явно относилось к Тишкину.

— Я случайно! — поспешно доложил тот. — Я видение жены видел.

От двери уже шел санитар.

«Геракл» ухнул и кинулся на Тишкина, но, промахнувшись, свалился на малого с ананасом. Сверху на них лег санитар.

— А ты чего? — спросил он Тишкина. — Ложись ты наконец! Всех перебаламутил!

Тишкин сел на пустую койку, озираясь.

— Ты пойми, — сказал ему старичок с газетой, — мои гены, ну и твои тоже, само собой, они включаются в процессе жизненного пути. Усек?

Двое других соседей Тишкина и санитар уже перевалили «Геракла» на его койку. Сестра подбегала со шприцем. Гигант попытался защититься ногой, но она, увернувшись, всадила в ягодицу ему иголку. «Геракл» засмеялся:

— Молодцом! Так меня держать!

Один из державших «Геракла» вернулся на свою койку, оказавшись правым соседом Тишкина.

— Новенький? Не боись! Это экстрасенс наш. Все перевоспитывает. Сейчас заснут. Вообще-то средь ночи лучше бы к нам не поступали.

Подходила сестра, протягивая руку, от которой прыгали по стенам и простыням синие тени:

— Новенький! Тишкин! Возьмите назначенное! Таблетки и микстуру!

Тишкин выпил все, что дали.

«Геракл», которого уже никто не держал, оглядывался через плечо:

— Ну ты! Пойми, что в столбиках нейронов, из которых состоит кора моего мозга, возникают перерывы и подкорка освобождается. Понял? Это порок, заложенный в моих генах! Что же делать?!

— Не говорите чепухи, Гена! — опять уселся в постели стриженый. — Кора есть крайний эксперимент. У каждого из нас она есть эксперимент, так как есть она самый нежный, самый сложный росток непрерывно усложняющейся материи! С неизбежными неудачами…

— Со слепыми ветками! — безнадежно продолжил «Геракл». — Как мы видим на примере моих мозгов… ихних столбиков.

— Мужайтесь, Гена! В конце концов, частью ваших нейронов и глии вы же продолжаете творить! И неизвестно, что ценнее: стереотипное мышление посредственности или ваша алогичная башка…

Санитарка подобрала ананасные корки и вышла. Теперь из сравнительно нормальных людей в палате остался только санитар, севший на стул у двери. «Геракл» же говорил все тише и непонятней, руки его, вздернутые над койкой, увядали, опускались — прозрачные стволы беловатых растений в сумерках подводного царства.

Тишкин неловко лежал, боясь пошевелиться.

— Творец парадоксов, — заключил сосед справа. Свет чуть касался его несуразно длинного лица с лошадиными глазами. Он спустил на них морщинистые, как грецкие орехи, веки. У соседа в ногах тишкинской кровати на веках были вытатуированы синие глаза — мертвые, бессонные.

— Не заснешь никак? Как звать?

— Василий Яковлевич Тишкин.

— Васек? Ну что тебе сказать? Я тут в третий раз. На свету я в кабэ работаю… люди тут приличные. Есть, конечно, алкаши, уголовники чистые есть. Убийца вон подремывает. А у тебя болит, что ль, чего?

— Ничего. Кажется, ничего.

— Тоски тоже нет? Голоса потусторонние не слышишь? Чего тебе тогда?

— Тут на лапу берут? Не слышал?

— Говорили, один тут написал, что заведующему триста миллиардов взятку дал. Долларов. Того, само собой, давай вызывать, стыдить, мол, положи обратно. А тот, мол, вы что? Люди добрые?! Да таких-то денег во всей стране нет! Как это триста миллиардов? Валюты?! А те говорят: а? так он у вас небось сумасшедший, что ли? Тогда, мол, мы все поняли, тогда прощаем, идите, мол, себе, продолжайте свою благородную деятельность…

Таблетки начинали действовать. Тишкин с трудом размыкал веки.

Под утро побежали по потолку огненные прямоугольники и тени оконных рам от фар машины.

— Если к нам, то минут через двадцать из приемпокоя приведут. А ты все не спишь?

— Я спал, — сказал Тишкин.

Он вспомнил брошенную квартиру, сплющенные рюмки, холодный, гадливый взгляд Лели. Самое страшное — располосованную милицейскую шинель, и внезапно заплакал, как плакал очень давно, в незабвенном детстве — навзрыд, с остановками дыхания и всхлипами.