Андрей Фёдоров - Желтый караван

Тихий домик в лесной глуши. Где-то метрах в трехстах (чтобы пройтись гуляючи) от богатого санатория. Не для себя опять-таки домик. С хорошей кухней и постелями, с добрыми девушками. Все для них, для человеков. Для себя же (уж ладно) — негнущийся фрак, элегантные стромкие брючки, выпрямляющие кривые ножки. Для себя — тонкая улыбка и легкий кивок. Для себя — полное соблюдение тайны. И телефоны. И чуть заметный, микроскопический намек в трубку. И радость от того, что его сразу поняли, что Глас, от которого сереют и как от пули пригибаются в учреждении, вдруг тоже приседает, ложится, стелется: «Ну что вы, Василий Яковлевич? Уж не сердитесь, будет сделано!..» О, если бы не… такая неистовая, опять же, любовь к прекрасной Леле…

— Надумал про налимов-то писать? Сначала надо без подписи…

— Отсюда убегают?

— Всю дорогу! Вон Володька — с прогулки. Вернулся в чужом костюме, мол, купаться ходил. А Заяц залез в мешок с бельем, да тот бугай его уронил… А Косых в платье жены переоделся, уж почти вышел, да Альфред возьми да скажи: «Эй, Севка, дай закурить!»

Подошел юноша Костик. Тот, с прозрачной бородкой:

— Тебе когда надо дома быть?

— Сегодня! И вон тому. С носом.

— Напишешь расписку на полкуска.

— И насчет налимов! Как убежишь, письмецо мое насчет налимов…

— Мне слонов хватает!

— Слон зачем? Он мороз не переносит. Ничего лучше рыбы нет! Рыба хороша!

— Девушки у меня хороши! — Макар Макарович быстро писал, быстро ел бутерброд. — Одна девушка черная аж, другая — белая!

«Черная», — Марина Васильевна, в тот момент, взмахивая руками, словно стряхивая с них что-то вроде святой воды, объясняла вялому гиганту с толстым, сонным лицом:

— А вот! У вас вот очень плохо будет! Если вы будете пить, вы умрете же! Я посажу вас на страшные уколы! вот!

— Да уж. Страшно, — соглашался гигант.

— Вот посажу! Я вас выпущу отсюда только здоровым!

«Белая» девушка — Ирина Владимировна, шепталась с испитым юношей, непрерывно сплевывавшим в сторону:

— Зайчик! Ты видел, каких мы в реанимации выхаживаем?

— Ну?

— Ты же умрешь навсегда! Какой кошмар! Нельзя курить анашу!

— Ну?

— И ты будешь зайчиком?

— Ну?

— Ну! — Макар Макарович отшвырнул бумажки. — Домой!

— Ну? Сегодня вроде что-то по телевизору есть?

— Сегодня у меня будет инфаркт! — признался Тишкин.

— Дай тебе бог! — согласился «Буратино». — Только лучше к ночи, когда закончим с животными. Что твой Костик?

— Говорит, врачи сейчас уйдут. Под матрацем в четвертой палате лежит куртка и две пятерки. Санитара будет отвлекать вон тот, а Костик — сестру. Ключ двойной, но двери хлипкие, выбьем. Потом на такси.

— Посадят?

— За побег-то? Вроде не должны. А ты как ду…

— Дура! Таксист!

— А? Говорят, сажают. Темно. Не разберется, в чем мы.

— Пошли, начальник!

— Пошли! И мне вам рассказать о том пора, о том, что сумерки так схоронили рано и острый почерк сучьев по дворам, и строчки листьев, облетевших за ночь..

Когда солнце совсем, может быть навсегда, исчезло, улица за окном стала бесцветной и плоской. Яркими остались только черные стволы лип, поделившие на неровные части плоскую улицу. Шарившие весь день по стеклам плети кленовых веток прилипли к стеклам. То здесь, то там внезапно загорались окна.

Плечистая теща, Валентина Сергеевна, тяжко топала по квартире:

— Что ты все сидишь со своим медведем? Ты что, маленькая?! Нельзя! Нельзя же, чтобы Тишкина признали сумасшедшим. Его выпишут когда-никогда, и он все у тебя отберет! Он тебя посадит! А разве с признанием недееспособности мы справимся?! Да у него куча адвокатов! Какой он больной?! Он дал на лапу! Если он сумасшедший, кто здоровый? И я тогда больная! И ты!

— А я? — в дверь всунулся отчим Григорий.

— А ты — здоровый дурак! Закрой дверь!

— А Василий Яковлевич опять не приехал?

— Уйди. Нет, надо же что-то делать! Леля! Девочка! Ну хорошо, надо подумать о самом худшем. Он невменяемый, вы разводитесь. Ты получаешь часть площади, дачу. Он — машину. Или — ты машину? А? Караван? Что? Скажешь, что потеряла? Леля! Надо же было думать! Как ты могла забыть там письмо?! Ну и так тебе и надо! Вот теперь ты поймешь!..

Появилась туча. На западе она стала совсем черной и легла на крыши.

— Будет снег, — сказала Леля, — все станет белым.

— А может, сделать так, что мы им все прощаем? А?! Хотя нет. А может, и уголовного дела нет? Ведь и суток нет. Ты что?! Ты не могла вильнуть перед этим Сережей?! Не могла, чтобы он тебе письмо написал?!

— Ржевского ты не трогай.

— Ох-ох! Да у него баб! — теща сшибла стул. — Да его только помани!

— У него фактически нет семьи. Нет никого. Он честный человек.

— Ох-ох! Еще один честный человек!

— А где первый? — в дверь всунулся отчим. — Наверное, Василий Яковлевич?

— Уйди! Законов мы не знаем! Беспомощные! Мы беспомощные!

— По-моему, вы — сволочи, — сказал отчим Григорий.

— Уйди! Ты идиотка, Леля, так опростоволоситься!

— Дураки и гении говорят правду, правда, Потапыч?

— Да раньше-то! Да Валентина Николаевна звякнула бы! Да и все! Я же была уважаемым человеком!

— Ты была искусствоведом? — спросил отчим. — А сейчас ты кто?

Валентина Сергеевна прихлопнула дверь:

— Да разве я связалась бы раньше с этим Тишкиным?! Куда мы попали? Это же сплошь жулики! Схватились за караван! А?! Портреты первобытных обезьян! Сами…

— Нет, не обезьян, людей, — грустно усмехнулась Леля, — такие они были, по-моему, сильные, прямые. Дрались, так уж дрались, любили, так уж любили…

— Я была уважаемым человеком! Меня боялись!

— Они были одни, среди пустого тогда мира. Люди. Чистый снег, следы зверей. Снежная пустыня. Или дикие травы. Чтобы выжить, надо было быть сильным, прямым, честным. Правда, Потапыч? Чтобы выжить, надо было сильно любить!

— Что ты там городишь?! Уши вянут! Никчемная! Балерина!

— Этот караванчик-то? Историческая ценность? Пускай ушел бы за «бугор»?

Леля включила настольную лампу. В полумраке колыхнулось большое тело Валентины Сергеевны, от него, как круги по воде, поплыли тени.

— А хоть и так! А то тебе что дадут за него?! Здесь?! Это общечеловеческая ценность! Будет ли во Франции, в Германии. Тогда границ не было!

— Был чистый снег, Потапыч! Ладно, иди-ка пока. Я буду собираться.

— Я сказала: я тебя не пущу. Я с тобой поеду! — Валентина Сергеевна уперлась толстыми руками в бока и стала шире двери.

— Нет. Закрой дверь.

— Ты можешь ударить мать?!

— Мать? Нет. Но кого-нибудь, может, и ударю. Выйди, теща!

Леля заперла дверь.

— Отвернись, Потапыч. Сейчас мы, Потапыч, смертную рубаху наденем. Как думаешь, проще было б жить, если б такого Ржевского не было на свете? Эти ржевские нам всю кадриль портят. Вот и… хочешь не хочешь, а надо…