Андрей Фёдоров - Желтый караван

«Так! Если женщина перестала причесываться…»

Сотни тысяч чужих жизней, замурованных в гробнице книжного шкафа, на полках, стопой на полу, окружали их здесь…

И среди них гиганты — Дон Кихот и Уленшпигель, Мастер и Томас Хадсон…

Леле Ржевский виден был из-за журнального столика по колени: щуплый, неловкий; белокурая прядь торчит в сторону.

— Кофе? Между прочим, я только что от вас.

— Я знаю. Мне мать говорила. Она вас видела там.

— Я-то ее, пардон, за ведьму принял. Совершенно я был не в себе.

— Зачем вы так пьете?

— Да нет! Это случайно! Я просто хотел уснуть. Но в квартиру вашу я вообще-то пришел не случайно. Шел бить вашего мужа. Вот так.

— Он спрятался в психбольнице.

— Да. Мне говорил, этот… следователь…

Она неуверенно поднесла чашку к сухим губам. Другая рука теребила, ерошила башку Нансена.

— Откуда там этот следователь?

— Да… как будто ваш муж звонил из больницы и просил взять квартиру под охрану.

— По-моему, это не так делается.

— Он что-то объяснял, но я… не все помню. Хотя я его знаю, я его видел вчера до этого. Ваш муж обвинил меня в каких-то махинациях, черт-те в чем. Он меня проверяет следователь. Так он сказал.

В комнате — словно серый туман от блеклого мира за окном.

Леля потянулась через Нансена, поставила чашку на стол. Звук от чашки был полый и легкий. Он еще звучал, когда с колен Лели соскользнула ложка и, дважды прозвенев, отскочила под диван. Нансен, глухо стуча локтями, погнался за ложкой. Без него Леля осталась словно одна в комнате.

Ржевский пригладил кудри и развел руками:

— Я… никогда не считал вашего мужа своим другом, но… то, что он сделал… не укладывается… вы понимаете?

Нансен вернул Леле ложку и сам вернулся к ней.

— Это был не следователь. Вы рисковали, — она коротко, зло улыбнулась, — и не сумасшедший. Сумасшедший не более, чем Тишкин…

Гостиную затягивало паутиной блеклого света. Ржевский подумал, что нет тоскливее и страшнее этих последних дней ноября. Снегу бы! Как бы стало светло!

— Он что-нибудь искал в квартире?

— Да-а! Каких-то животных! Он так говорил.

— Нашел? — она опять усмехнулась, и Нансен удивленно взглянул ей в лицо.

— Да нет. Какие там животные? Но я заметил, что он перестал их искать, когда нашел какую-то записку.

— Голубой листок?

— Да. На полу под столом. А что это?

— Ваше письмо.

— Мое?! Кому?!

— Мне.

Она стиснула, скрутила пальцы, улыбаясь. Нансен сунул ей в ладони нос, пытаясь разорвать этот узел.

— Мне же никогда не дарили цветов, не писали писем.

— Вам?!

— Да нет, конечно, дарили! За ноги, за грудь, за морду. Баш на баш! Вот я и написала себе письмо, как… какие хотят получать в шестнадцать лет. И даже надушила его вашим «Ко-ко».

— «Ко-ко»? Это ж просто так. В ванной. Я им почти не пользуюсь.

— А я для подлинности. Слушайте!

Она выпрямилась и разняла руки. Где-то далеко отсюда раздались, распались облака, освободив кусочек солнца. Желтый «заяц», отскочив от окон на той стороне улицы, разбился о стекла шкафа, и ледяные его осколки попали на стены. Но это было отраженное, фальшивое солнце.

— Я хотела убедиться, что этот тип нашел письмо… мать ночью ездила туда… мать уговорила меня все это сделать!.. Нет! Вам я скажу правду! Я сама решила так сделать! Из письма следует, что мы с вами давно в связи. А Тишкин всегда завидовал вам… вашей порядочности. У таких, как он, это бывает. Ненавидел, завидовал и ревновал. Я выбрала себе знатного любовника. В самый раз.

— Я не верю.

— Но это правда… не в оправдание, но есть еще: они — этот ложный следователь и Тишкин, хотели заставить меня провезти за «бугор» одну штуку, стоимостью тысяч в семьдесят.

Она встала. Нансен отскочил, оскалившись.

Сильные ноги, лебединая шея. Певица бога Амона на фоне загоревшегося окна.

— А Тишкин не писал анонимки. Скорее всего, обнаружив письмо, он рассказал этому типу, что я могла проболтаться вам о моей будущей «забугорной» миссии. Тот и пришел к вам, простаку, выяснять, что вы знаете об их планах.

— Да. Он все время намекал на какие-то янтари, подвески, что ли… что-то все — о слонах, крокодилах Я ничего не понял.

— А теперь о письме. Тишкин пытался убить меня при свидетелях, ударил ножом милиционера. Насколько я понимаю, психиатры найдут у него нарушение психики, вызванное, так сказать, личной катастрофой. Фальшивое письмо, которое будто бы написали вы, доказывает, что это состояние у него и его преступление специально спровоцировала я. Будучи материально заинтересованной. Он найдет отличных адвокатов. Они это докажут.

— Но мы же должны быть людьми, Леля! Вопреки хамству! Обязательно! Как же…

— Да. Я дрянь. Еще и дура. Я испугалась Тишкина ночью… не взяла письмо, растерялась… но теперь-то я знаю, что делать. Не думайте обо мне так… я докажу. Я вам все это рассказала, потому что уважаю вас… и чтобы кто-нибудь знал все.

— Я понял. Вы поедете к этому типу. К «Буратино».

— Да. А… верно, похож на Буратино. Я думаю, он ждет. Они обо всех нас судят по себе. Вот вечерком и встретимся. Дождется. Я теперь знаю, что такие, как он, как Тишкин, вообще не должны жить.

— Что я могу для вас сделать?

— Ничего. Запомнить меня. Ложитесь вы спать! На вас лица нет.

Она подошла к окну.

На другой стороне двора три окна пылали. Во дворе жгли мусор и моталась оранжевая тряпка огня. Снеговая туча стекала с крыш.

— Я тоже никогда не задергиваю занавесок. Не так одиноко. Но вот у меня уже вообще не осталось тайн. Не по-женски? А? От вас тайн нет. Я пойду?

Ржевский молчал.

— Вот. Приведу себя в порядок… все приведу в порядок. Правильно?

— Да, — сказал Ржевский, — правильно. Теперь надо все привести в порядок.

Она прошла в прихожую. Стукнула дверь.

Желтая туча стекала с крыш, и двор гас.

Нансен цокал когтями в прихожей.

— Что? Ушла? Хороша девка, говоришь? Говоришь, в милицию обращаться нельзя? Нельзя. Это ее не спасет. Разве что от смерти.

Ржевский прошел на кухню:

— Сейчас мы с тобой черного чаю хлопнем. И будем мы работать. Раз уж нам так девка понравилась. Надо же выручать хороших-то. Кого же тогда?.. Да, а ты видел, взгляд-то у нее какой был? То-то! Я видел. Тогда. Давно.

— Макар Макарович! Тишкин умирает!

Макар Макарович поднял голову. Голова его была погружена в голубую шапку. Это ему шло — шапка закрывала лысый череп. Рот и нос закрывала маска. На желтом от йода пальце светилась капелька ликвора.

— Преднизолон струйно! — сказала Марина Васильевна. — Быстро!

Тело на изогнутой койке серело, губы теряли цвет.

— И что же Тишкин говорит?

— Говорит, что у него инфаркт и он будет писать жалобу.