Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Ну как сегодня? Та, рыжая, купалась? — спрашивала сонная Катя, протирая детским кулачком глаза, и они становились темно-синими от неба. — Может, сплаваешь?

— Он-то? — усмехался щуплый младший брат, снизу заглядывая в лицо Фролову и расхаживая вокруг него, как вокруг башни. — Да он как в том анекдоте: «Зачем плавать, и так все видно!»

— Ну ты, рыбак! — посмеивалась Катя. — Понимал бы! Фролов хоть сейчас сплавает! Правда, Фролов?

— А что? — говорил Фролов. — Пойдем, врежем!

«Пойдем, врежем!» — он говорил часто. Хлопал по плечу (человек приседал) и говорил: «Ну что?! Чего прижмурился? Пойдем, врежем!» «Врежем» у него означало и «нырнем», и «выпьем», и просто — «выспимся», или, скажем, после этого надо было галопом скакать до дальней синей опушки и обратно… он был огромен, белозуб и ухитрялся получать больше, чем две моих зарплаты.

На второй же вечер он стал с хохотом предлагать мне «врезать до магазина», кивал на Катю и подмигивал.

— Бабник и пьяница! — шептала она.

В то утро мы с Тюпой проплыли до середины и тут же вернулись. Вода была необычно холодной и мутной, а течение пронесло нас почти до обрыва, с которого нырял Фролов. Может быть, где-то за Алексином прошли дожди?

Мы выскочили на еще прохладный песок и залегли. Я видел у самых глаз локоть Тюпы с приставшими песчинками, ее спина под моей ладонью была гладкой и холодной от воды, я чувствовал ладонью, как Тюпа дышит (еще часто и неровно), а потом она стала дышать спокойно, спина ее стала горячей; сквозь веки уже просвечивало красное, все вокруг запылало.

— Пойдем, — решил я, — молока нет, яйца кончились, дров и то нет.

— Катьку надо заставить сходить, — Тюпа села отбросила со лба прядь, обхватила колени, — опять сегодня жарища будет.

— Пора заставить. А то ей скоро французский купальничек-то мал будет.

— Это само собой, — с намеком сказала Тюпа.

— На работу не пора, Фролов?! — крикнул я в сторону обрыва.

— Он небось при Катюхе давно. Обслуживает.

В это время все уже случилось, а мы еще минут десять лежали, и все вокруг словно выгорало и выцветало от солнца, а потом мы поплелись к палаткам, вдыхая раскаленный воздух и обжигая подошвы.

Катя же сидела в тени за своим личным столиком и укладывала бледно-золотые кудряшки. Молочно-розовые, так и не загоревшие груди выпирали из жесткого лифчика, на нежной коже между лопатками шевелились тени от листьев — играли палевые и прозрачно-зеленые оттенки. На плече сидела бабочка.

— За каким молочком?! Такое пекло! По полю, по колючкам! Раньше надо ходить, с утра надо… Фролов сходит.

— Двух взял все жа! — похвалился младший брат, как всегда неизвестно откуда явившись. — Сцапал! Во какие!

Он вымок, длинные трусы облепили тощие ноги, с тонкого носика свисала капля.

— Пескари, что ли?

— Все жа нет! — он поднял рыб за хвосты.

Посеребренные тушки вздрагивали в последних попытках жить.

— Найдите мне Фролова, Фролова! — пела Катя, держа зеркальце над собой и крутя головой. — Надо бы ему давно мне воды нагреть. Черт-те что на башке!

Ничто ее не тревожило.

Фролова не было. Мы стали вспоминать, когда его видели.

— Он нырял! — уверенно показала Тюпа на обрыв. — Я еще подумала, что вода холоднющая и он второй раз нырять не станет. Это когда мы плыли вон там.

— Если он до магазина… — начала Катя.

— Одежда вся — вон. Денег у него нет.

— Пошли! — сказал младший брат и бросил своих рыбин в ведро. — Если эта скотина пошутила, все жа морду набью!

Катя осталась за своим столиком. Она испуганно улыбалась нам вслед, а зеркальце держала все так же над головой, и оно было ослепительно синим.

Под обрывом неслась мутная вода.

— Посмотри вон в кустах, — попросил я Тюпу.

Она неуверенно пошла к кустам, оглядываясь на нас.

— Еще не было печали! — сказал я. — Куда он заплыл? Может, на тот берег. Врезал?!

— Надо нырять! — холодно распорядился младший брат.

Тут я впервые понял, что дело совсем плохо, что все уже случилось.

Вода слоями холодела и холодела, а у самого дна была ледяной. Приблизилось, побежало у самых глаз дно — волнистый, темный песок, усыпанный мелкими тенями от ряби на поверхности.

Я выскочил перевести дух.

— Ниже! — тыкал в воду пальцем младший брат. Его белая, гладкая голова торчала над рябью.

Опять побежал навстречу подводный песок.

Мы увидели его метрах в пятидесяти ниже того места, где он нырял.

Желтое тело, пересеченное черной полоской плавок, светилось в мути. Он лежал на дне лицом вниз, раскинув руки, как крылья, и вцепившись в песок.

В воде он оказался не очень тяжелым, а потом нам помогала плачущая Тюпа, и мы выволокли его на траву. Он был совершенно ледяной, голова, ноги, руки болтались. С меня стекал пот ему на живот. Я качал как автомат. Помню вздутую, неподатливую грудь, похрустывание ребер, которые я не боялся поломать, раскрытый его рот, послушно кивавшую в такт моим толчкам голову, черный его взгляд из-под полуоткрытых век. Потом младший брат сказал, что хватит:

— Он же больше часа там пролежал.

Я сел возле трупа.

Это был тот же огромный, загорелый Фролов, но с неподвижным, тупым лицом. С нечеловеческим взглядом. Иногда мне вдруг казалось, что его грудь поднимается от дыхания…

— Где все? — спросил я.

— Твоя в деревню побежала. Катька — не знаю.

Когда мы вернулись к палаткам, то Катю застали там.

Она сидела за своим столиком. Я не знал, что сказать, но тут она стала орать:

— Идиот! Сволочь! Сучий ныряльщик! Издох!

Она ревела как корова. Мы молча стояли, только Тюпа шепнула мне:

— Она на третьем месяце от него.

Я говорил с врачом. В просторной, прохладной выкрашенной «слоновой костью» прихожей морга.

— Да, помню, он же ударился… — врач листал тетрадь. От тетради, от врача пахло чем-то так, что щипало в носу, — вот… может, бревно плыло? Как называется? Топляк? Вот: ушибленная рана теменной области. Но кровоизлияния в мозг не было. Вообще-то чепуха! Он сознание-то потерял, может, на секунды, но в этот момент вдохнул воду. В легких песок. Часто бывает! Я вам расскажу, не поверите!.. А так — здоровый парень! В смысле по органам.

У себя я застал мать Фролова. Она осторожно доставала из сумки фотографии и раскладывала их на столе перед Тюпой. Десять, двадцать фотографий: Фролов в два года, Фролов в семь лет, Фролов прошлогодний. На всех фотографиях Фролов улыбался. Мать его была растрепана, в домашнем халате и в тапочках.

— У меня нет никого, — сказала она, — только был Паша.

Тюпа стояла бледная, скрестив руки на груди.

Я не знал, что делать, и стал наливать им чаю.

— Он ударился, я знаю, никто не виноват. Только надо было поскорее его вытащить…

Она прыгающей рукой надела очки и стала показывать: