Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Вот. Вот здесь он так на своего отца похож! Правда?

Мы никогда не видели отца Фролова.

Во дворе орали дети и матери на них:

— Валера, не лезь! Я кому сказала?! Не прыгай! Убьешься!

— А Катя, я узнала, она хочет делать аборт. Я говорила, но она не понимает. Он же был вам друг. Я прошу вас!..

Она весь стол усыпала фотографиями.

— Я прошу… у меня никого нет, а там у Кати внук. Пусть она родит. Я возьму его. Я сама его выращу. Я успею.

— Когда она на аборт ложится?

— Завтра.

Я сказал:

— Тогда мы пойдем сейчас.

Но Катя нас в свою комнату не пустила.

Младший брат усмехался:

— Ну понятно! А Катюхе куда? А если она родит этого Фролова, а потом отдать не захочет? Она блажная дура все жа. И куда она с ним? Папаня с квартиры тут же сгонит. Не, не пойдет! Завтра — в больницу!

В этот момент Катя все-таки открыла Тюпе. Мелькнуло в дверях ее красное, мокрое лицо.

Я смотрел в окно. И в этом дворе гомонили. Все окна напротив отражали закат, и дом казался прозрачным. Белели полуголые фигуры на балконах. Я вспомнил наш куст на пляже…

— Нет, — сказала Тюпа, — говорит, что у нее родительские чувства могут вспыхнуть.

— У нее?!

Катина мать поглядывала на дверь — боялась прихода мужа.

— Может, ей уехать? Или кто-нибудь…

— Вот-вот! — сразу поняла Катина мать. — Это выход из такого щекотливого положения.

— Кого же уговаривать-то?

— Может, Юрку? А? Он за ней два года бегает. И квартира есть.

На улице мы встали у штакетника. На другой стороне, против Катиных окон, стояла мать Фролова.

— Значит, теперь Юрку, что ли, уговаривать?! — спросила Тюпа и обозлилась. — Чертовня какая-то!

— Пойдем домой, — сказал я.

— Все стоите? — из подъезда высунул белую голову младший брат. — Да идите! Идите, я уговорил! А то эта, — он кивнул, — всю ночь здесь простояла.

— Как же?

— Осенью в деревню уедет. К бабке Груше. Папаня за дом переживает. После бабки дом должен остаться. Сам не поедет — вкалывает. И мне там ни к чему. А Катька пропишется и родит втихаря. А вот уж отдаст ли? Это вопрос. Это смотря почем покупать будут. Вот. А вы ей все жа жениха-то поищите, коль такие добрые.

— Ну, ты молодчик, — сказала Тюпа.

— Сказал — все! Бестолковый он был мужик, Фролов, да в роду, видишь, последний. И мать его еще побегать может, если что. Вообще-то при первой беременности аборт вредно, я слыхал…

Мы пошли домой. Мне стало казаться, что чудо случится. Случайность, вроде «бабки в деревне», могла удержать на земле человека, как та случайность убила его отца. Мне стало казаться, что ничего не кончено, что можно повторить эту жизнь, уже отрепетированную Фроловым, как «смертельный номер» в цирке. Чтобы сын перешагнул то утро у Оки.

Его детское, старое личико было украшено редкими усиками, что, как он говорил, прибавляло «мужественности» ему. Он весь был игрушечный — старое, одышливое дитя.

— Антипыч семенит! — смеялись санитарки. — Сейчас начнет: «Привет, привет, кому пирамидону?»

— Привет, привет, привет! — задыхался после лестницы Антипыч. — Кому, красавицы, кусочек пирамидону?

И тут же рассказывал те же, что и в прошлом году, анекдоты на втором этаже, потом — эти же — на третьем… но на четвертом ничего не рассказывал — очень был обижен на заведующего четвертым отделением:

— Я ему рассказал, ну вы помните, про… ну как отвалился-то, а он: «Вы подрываете у больных доверие к врачам!» А?! Ну ротация! И я, мол, он говорит, даже собственной жене стесняюсь пересказывать ваши анекдоты. Детский сад! У него и жена такая же?

Антипыч был терапевт-консультант, и больные поначалу поглядывали на него с насмешкой и недоверием — слышно же было, как хохочут над ним в коридоре. Кто-то из хирургов написал на спине его халата шариковой ручкой, огромными печатными буквами: «Не уверен — не обгоняй!», а он так и ходил целый день и сам смеялся. Конечно, по сравнению с молчаливыми, почему-то всегда озабоченными хирургами — одинаковыми в своих зеленых халатах и колпаках, Антипыч был слишком уж суетлив, смешлив и даже несерьезен.

Хирурги перед обедом начинали все сразу расхаживать по коридорам взад-вперед, заложив руки за спину и обиженно глядя в пол, как заключенные на прогулке, Антипыч же возникал среди них, их расталкивая, двигаясь, сразу не поймешь куда — старый коротышка с детским голоском и жидкими, нелепыми усиками. Но больные жаловались, он их смотрел, слушал, согревая сначала в мягкой ладони тяжелую, стальную пуговицу стетоскопа, а потом небрежно прижимая ее, теплую, к бокам и спинам. Тыкал кулачком в животы, заглядывал (сбоку как-то) в горло и убегал. «Черт-те что, а не доктор!» — ворчали больные, правда узнавая тут же у санитарки Еронихи, что это Антипыч «вытащил» ее внучку, что это Антипыч обнаружил без всяких анализов у кого-то «гной в почке», а у вовсе на вид здорового детины из второй палаты «запросто выявил» пропущенное воспаление легких. Антипыч любил пить чай на втором этаже, с «экстремальными» хирургами, явно не спешил домой, в который раз выкрикивая: «А он сам отвалился, а они все: оперировать, оперировать!..»

«…а вот подхожу вчера к автобусной остановке, а там два бухих обнимаются. Тут автобус подошел, один бухой уехал, вместо него совсем другой сошел, а первый не заметил — вот обнимаются!..»

«…а у нас во дворе стол для «козла» взорвали бабы! Я серьезно! Взорвали! Мы с Диком идем — нету! Ну дела! Ну ротация!..»

Антипыч и жил-то недалеко от больницы и, как говорил, делал вечерний обход, прогуливая сеттера Дика вдоль больничного забора.

— Вот где я работаю-то, чуешь? — говорил он Дику, и тот хмурился и кивал, делая вид, что очень уважает учреждение… Так и бегал Антипыч по этажам, уже на пенсии, когда пришла беда.

Новый главный врач, мужчина крупный, с золотыми зубами и перстнем, шагавший широко и говоривший громко, заметил в первые же дни одышливого смешного человечка на лестницах и спросил:

— Есть и помоложе, наверное? Зачем мне такой? На пенсии — так и сидел бы себе дома. По существу вопрос?

Главный в этот момент шел по двору, неожиданно останавливаясь в задумчивости или внезапно сворачивая под прямым углом, и его свита из пяти или шести, жаждавших аудиенции, внезапно шарахалась или растерянно останавливалась, как гусеница, потерявшая голову.

— У меня есть на примете! — сразу нашелся кто-то из свиты. — Есть молодой, очень способный терапевт!

— Мысль! — кивнул главный. — А то, что это еще за старикашка, — портит пейзаж!

Свита засмеялась.

— А это он про своего зятя, — ехидно зашептались в хвосте, — нашел способного, молодого!

Антипычу тут же доложили об этом разговоре, но стали уверять со всех сторон, что в обиду не дадут: