Андрей Фёдоров - Желтый караван

И по воскресеньям он уходил с утра и возвращался поздно, когда, судя по вибрации пола и отдаленным воплям, она досматривала телепередачу.

На ее столе на кухне каждый воскресный вечер появлялся букет, от которого возникало все-таки тоже не очень определенное, но ожидание праздника, несмотря на треснувшие стены и потолок, продавленный линолеум — приметы совсем иного грядущего…

Ссориться и мириться им было не из-за чего; как-то молча повелось, что он раз в неделю безрезультатно чистил ванну, похожую на весенний овраг с остатками снега и черными кратерами отлетевшей эмали, иногда чистил раковину на кухне (повторявшую ванну в миниатюре) и раза два сменил прокладки в кранах. Она мыла пол на кухне и как-то — кухонное окно, от чего сразу стало светло, но и грустно — выпятилась вся жестокая правда тотального разрушения, а самое главное, стало вдруг видно жуткую, невесть каким злым человеком придуманную пакость — вилку в переднем углу прихожей, ржавую и вколоченную в штукатурку насмерть. Они тогда постояли рядом впервые и молча, с минуту, смотрели.

— Трогать нельзя, — сказал он, — все беды свои приткнул.

— Куда уж мне, — сказала она, — мне уж хуже не будет.

Но он ее ни о чем не спросил.

Он был высок, сутул, носат, черен. Что-то кавказское. Косая челка на лбу. Густые усы, когда он улыбался, растягивались по верхней губе, превращаясь в сапожную щетку с редкой щетиной. Правда, этой как раз улыбки-то она и не видела никогда.

Она — маленькая, скорее полная, нос вздернутый, глаза — круглые. Кажется, каждая из черт ее лица: овальный рот, крупные глаза, не широкий нос могли бы нравиться сами по себе, но вместе смотрелись странно, и хорошего лица не получалось, особенно когда она хмурилась, но, как очень часто бывает, она расцветала, когда улыбалась. Ее улыбки он тоже никогда не видел или — не замечал.

Он знал и запоминал ее только по-звукам и запаху ее блюд и ее букетов, по следам призрачным, как след птицы в тумане, как след легких ног на песке после удара волны… Когда он впервые увидел ее лицо, то тут же не запомнил его, потом машинально, как всегда, оценил ее фигуру, ее ноги (она выходила в дверь), запомнил где-то окраиной души и схоронил там.

Однажды она услышала, как он ходит по своей комнате и ругает себя вслух, называет себя «психом». В то лето он становился все мрачнее (хотя дальше некуда) и как-то спросил не то у нее, не то у себя:

— Вы вообще-то, бабы, можете понять человека?

И как-то он вернулся в воскресенье необычно рано, прошел к себе, не заходя на кухню, и она услышала, как взвизгнула кроватная сетка.

Потом целый час она не слышала ничего, хотя часто подходила к его двери, а потом уже стояла возле нее. Потом ей показалось, что он плачет.

Когда она вошла, он резко повернулся (лежал лицом к стене) и было взглянул так изумленно и радостно, что ей захотелось оглянуться.

А он уже опустил голову:

— Что случилось?

— Вам надо помочь?

— Мне? Нет.

— У вас есть чай? Я хотела занять щепотку.

— На кухне.

Она вернулась почти тут же:

— Вам тоже нужно выпить чаю! Хотите гренок по моему рецепту?

— Это те, что пахнут утром? Нет.

Теперь он уже немного ждал ее. Без интереса, но как нечто перебивающее, выталкивающее на поверхность из тьмы, в которой он с трудом существовал в последние часы.

Она вошла с тарелкой:

— Я пойду?

— Останьтесь… посидите.

— Запомните: ничего не может случиться, чтобы совсем не было выхода.

— Это все я слышал. Хорошо говорить…

— Это кажется только сегодня. После самого страшного горя — смерти ребенка, люди живут. Дальше… живут. Хотя ничего страшнее памяти…

— Значит, я псих… сочувствую, если вы о себе.

— Вы свалились от неожиданности… рухнул дворец из всяких мечтаний. Но этот ваш дворец… вы плохо знаете женщин.

— Уходите отсюда!

— А вот эти таблетки — вон, это не по-мужски. Ничего и не будет, кроме рвоты и поноса. Гадость! Тарелку потом поставите на мой стол…

— Погодите! Откуда вы?..

— Может, интуиция говорит…

— А… еще что вам интуиция говорит? Подойдите-ка сюда! Да иди! — Он гладил шершавой, негибкой ладонью ее бедро, и в комнате осталось только ее дыхание и шелест этой ладони. Она молчала и ждала, и стало нарастать его дыхание, а потом она помогала ему, и он уснул, уткнувшись в ее плечо.

На рассвете она высвободилась и подошла к окну.

Эту часть двора она никогда не видела отсюда. А скоро никто уже не сможет увидеть — дома шли на слом.

Это было сейчас, когда только забрезжило, а все лишнее прикрывали сумерки, как набросок, позволявший самой создавать: три-четыре розовых полоски наверху (антенны, конек крыши), пять-шесть мутных пятен внизу (окна или лужи). Стены, плоскости и обрывы, фонарь — вполглаза из-за угла. Слева, вверху — почти растворившаяся луна и медленное парение возле самой луны крошечной вороны, отороченной розовым. Последней вороны над этим двором. Вон у той двери только что стояли двое, и можно еще различить ее небрежную (похищенную из журнала «Лада») позу и движение руки, стряхивающей с подола несуществующие пылинки, и взгляд ее — украдкой по окнам, и его угловатый, хищный силуэт, и еще можно услышать эхо от его шагов, а слева, на желтом платке, брошенном во двор тем, далеким уже утренним солнцем, застыл задумчивый синий рыцарь-дворник в рваном халате, с копьем-метлой, и молочное кольцо дыма от сигареты всплывает из колодца двора, а справа встретились два экипажа, и обе, смеясь и не слушая друг друга, склоняются над снежными свертками в своих колясках, и по дуге через двор грозно и почти бесшумно плывет гроб с белым лицом в нем и с важными, сосредоточенными лицами вокруг него, с неровным клином, составленным из черных платков и лысин — следом, а в тишине, оставшейся после шороха подошв, — сиплый крик:

— Иваныч! Приходи помянуть! Чего ты?! Слышь?!

Помянуть? Все, что было здесь, исчезнет с ее памятью, как исчезло с памятью тех, кто десятками лет по очереди подходили к этому окну, а через две-три недели здесь пробьют новую улицу, и по всему тому, что она видит сейчас, ляжет широкая, гладкая полоса асфальта с тяжелыми троллейбусами и автобусами на ней…

— Как всегда рано встала? Чего ты смотришь?

— Двор. Скоро его не будет.

— Грязь. Пустые дома. Слава богу, что не будет, — он зажмурился, вспомнив, но вчерашнее отпустило? Так просто?

— Я пойду.

— Ты… придешь?

— Да. Я только гренки свои поджарю. Понравились?

— Да! Еще бы!

— Это по особому рецепту. Никто так не умеет. Но если каждый день, то и приедятся тоже…

— Ты о чем?

— Ты меня когда-нибудь вспомнишь?

— Я?! Я тебе благодарен навечно!

— Навечно?

Через две недели они получили комнаты в разных районах. Очень далеко друг от друга им предстояло жить. Дом уже крушили, из окон выбрасывали все, и весь двор наполнился пылью. Они увязывали вещи. Ее перевозили первой — она уходила первой, как всегда.