Дарья Симонова - Черный телефон

— Лен, я не партсобрание былых времен и не полиция нравов. У тебя своя голова на плечах, живи, как знаешь. Лезть в твои личные дела у меня права нет. Но в данной ситуации мой человеческий долг тебя предупредить — ничего из этой интрижки не выйдет. Побереги свои и чужие нервы.

Бэлла собиралась сказать и уйти, не разводя душеспасительных бесед. Леночка застыла на своей стремянке в каком-то странном оцепенении. Боялась слово проронить, чтобы не признать поражение. Глубоко и верно. Бэллу задело, уязвило это неуместное достоинство. Правда здесь на другой стороне и нечего строить из себя оскорбленную невинность! Но мизансцена получилась для Бэллы невыгодной.

Словно она и вправду — карательный орган, старая ведьма с моралите под мышкой. И дабы сие мерзкое ощущение сбросить с себя, как змеиную кожу, она пришла домой и написала Леночке письмо, в которое вложила всю страсть к справедливости. Справедливость — вот что было для нее высшим порядком. Но главное — именно в этом письме Бэлла объяснила не столько Леночке, сколько самой себе, как она на Страшном суде ответит на вопрос «что такое любовь». Смешно! Кому б рассказать, что Бэлла Максимовна верила в Страшный суд. Вера ее была прямолинейной, она верила в это небесное действо как в некую форму отчетности, которая непременно настигает каждого смертного. Ей было так спокойней — она не любила пышную религиозную атрибутику, ее куда больше привлекал строгий логичный минимализм. Или… максимализм? Она написала, что чувство привязанности имеет право называться любовью, только если в глубинной основе оно является желанием уберечь от смерти…

Потом, получив очень сдержанный и бессодержательный ответ от Лены, она пожалела, что углубилась в свои сокровенные мысли. Это был явный драгоценный бисер перед свиньей. Ленца осталась прохладна к ее просьбе. Она ответила одной строчкой: «Бэлла Максимовна, обещаю более никогда не оскорблять ваших чувств и чувств наших сотрудников». Не то чтобы Бэлла Максимовна ожидала от Лены плохого. Но симпатична она ей не была. В ее исполнительности чувствовалась глубинная истерика. Впрочем… было бы странно, если бы в данных обстоятельствах начальница была бы расположена к своей сотруднице.

И… хватит о ней! Мишель в своем репертуаре: он только кажется поверхностным мужчиной выходного дня, а тихой сапой делает все правильно. Он таки сумел отвлечь! Что мало кто умел проделывать с упрямой до судорог Бэллой.

Во второй половине дня она вышла на связь с Таней. Немного успокоилась от Танюшиного спокойного отчета. Была в Таньке размеренная житейская нота, тот самый взлелеянный великой поэзией бог деталей, что всегда действовал умиротворяюще. Даже когда они спорили — Бэлла никогда не распалялась всерьез. А спорили они часто.

Но теперь было не до споров. Бэлла задавала генеральную линию: готовиться к вечеру памяти Семена Штопина! Готовиться к его похоронам, на которые предстоит пойти многим — и даже Птенчику, который не в силах встать до двенадцати!

— А что значит «готовиться к похоронам»? — испуганно вопрошала Таня.

— Значит скорбеть! — невозмутимо отвечала Бэлла. Теперь все сотрудники клуба «Грин» должны показать пример безупречной глубокой скорби. Кто старое помянет, тому взыскание, вплоть до увольнения! Сейчас нельзя совершать неверные ходы. А похороны будут имиджевым мероприятием первостатейной важности. Мы должны быть на высоте.

И прекратите, ради бога, самодеятельность! Как дети малые… Пускай Давид не шляется ни по каким вечеринкам! Его же могут заметить. Что за глупость — думать, что он выловит Егора. Про Егора теперь вообще надо забыть. Потом он сам всплывет, а если нет — то скатертью дорога. Запомните: рот на замке и глубокая печаль! И со следователем молчок. Станет прикапываться — так и объясняйте: не знаем, не помним, все подробности у нашего руководителя. И точка.

Таня обещала все исполнить. Голос, понятное дело, дрогнул. Потому что наверняка уже напортачили. Ведь их и на день оставить нельзя! Что для Бэллы Максимовны, конечно, не новость.

Менее всего он ждал сегодня больших известий. Теплый лучистый сентябрь. Что может быть прекрасней. Хотя хорошая погода — всегда напоминание о твоем одиночестве. Малика любила осень. И ушла осенью. Когда ее не стало, Рашид утешал себя тем, что долго не проживет. Он ушел из дома, скитался по ночлежкам, по общагам завода, где работал и был уважаемым человеком. Рашид не был христианином, но слышал, что это называется епитимьей, добровольным исполнением наказания, которое придумываешь себе сам. Пусть так, пусть наказание — за то, что не смог ничего сделать, даже отомстить. Рашид никому не говорил о том, что презирает себя за эту слабость. Для всех он был улыбчивым, теплым, по-восточному красиво стареющим мужчиной, но про себя он знал, что не сделал того, что должен был сделать. Прийти и задушить своими руками того гада, что посмел обижать Малику. Но когда она рассказывала о нем, эта роковая подробность умело вплеталась в узор ее причудливого библиотечного бытия, столь малопонятного Рашиду… Он особенно не вникал. Когда разразилась болезнь, было не до мщений, вся семья металась в поисках панацеи… Они не ожидали, что мама уйдет так быстро. Дочки, сами уже семейные, раскисли, застыли в слезах, словно дочери Лота, — но, в отличие от них, посмотрели они не назад, а вперед. Кем бы они ни были, а все одно теперь — дитя без матери. Что объяснимо — семья у Рашида, не в пример многим, дружная, без дистанций. Все шумно вмешивались в дела друг друга, вспыхивали, мирились, отстаивали свою правду всеми сердечными жилами, но после внезапных приступов миролюбия отступали… Главной примирительной силой всегда была Малика, мать и бабушка.

Поминая ее каждым вздохом своей теперешней бесприютной жизни, Рашид порой пытался малодушно утешить себя тем, что не могла женщина, в которой жила такая мощная внутренняя животворная сила, умереть из-за слов чужеродного случайного ублюдка, который даже не работал вместе с ней, а просто иногда загрязнял собой библиотеку. Преподавал ей в жалком заочном институте, который и закончить-то пришлось просто для галочки. Портил ей нервы, принимая зачеты, — но ведь это всего лишь пшик, формальность! Малика не была бой-бабой, она по-женски держала слезу близко, но это не означало, что она по слабости пасует перед врагом. И тем не менее для того, кто вовремя не защитил ее, — оправдание слабое. Он должен был хотя бы искалечить урода в честной драке, вот только он не попался Рашиду — или женины сослуживицы уберегали его от справедливого криминала. Да и при виде библиотеки его такая тоска брала, что он спешил из нее вон, к своей голодной свободе.