Станислав Родионов - Криминальный талант [сборник]

Мысли, не сбиваемые посетителями и телефонными звонками, пошли в свободном и странном направлении: мошенники существуют за счет простодушных, я люблю простодушных, тогда пусть будут мошенники — лишь бы жили простодушные…

Звонок сбил опасный для следователя ход мыслей.

— Сережа, — Лидин телефонный голос всегда был настолько высок, что казался девчоночьим. — Ты читал газету?

Я удивился: зная следственную работу, Лида никогда не звонила по пустякам. Уловив мое недоумение, она поспешно добавила:

— Сережа, меня коллектив попросил…

Видимо, женщины се лаборатории прочли заметку, распалились, вспомнили обо мне и упросили Лиду взяться за трубку. Ученые любопытны. Только почему их любопытства хватает на… Напиши в газете, что четвертая часть продукции кондитерской фабрики выносится под кофтами, что с мясокомбината тоннами волокут колбасу и говядину, что нетрезвые водители ежедневно давят людей десятками, что стаи хулиганствующих подростков нечеловечески бьют людей и друг друга, что пьяные мужики ходят-бродят в своих отдельных квартирах… После этих сообщений никуда звонить не станут. Но вот напиши о проститутке, промышлявшей на проспекте, о наркомане, курившем «травку», или вот о «профессоре», искавшем покойников, — вот тут как бы очнутся от векового сна и потребуют мер и наказаний.

— Так о чем просит коллектив?

— Узнать подробности.

— Про «профессора», что ли?

— Сережа, женщин интересует…

— Перстень с бриллиантом, — добавил я.

— Представь себе, нет. Зачем ему были нужны умершие?

— Не нужны.

— Почему же ходил?

— Мошенник, украсть что-нибудь.

— Сережа, ты непременно расспроси его об умерших.

— Сперва нужно поймать.

— Разве ты его не знаешь? — удивилась Лида.

— Ты спросила так, будто мошенник всем хорошо известен, в том числе и тебе, — пробубнил я, поскольку всегда бубню или бурчу, когда раздражаюсь.

— Мне известен.

— Откуда же?

— Ты рассказал.

— Как я мог рассказать, когда только сейчас о нем прочел?

— Сережа, это Смиритский.

Не знаю, сколько я молчал: телефонное время другое, и паузы кажутся гораздо длиннее. Не дождавшись моих слов, Лида виновато положила трубку. А ведь я хотел ей сказать что-то интересное и очень умное. Впрочем, говорил уже не раз…

Главные враги интуиции — дураки и ученые. Главные защитники интуиции — женщины.

Что самое неуправляемое в психике человека? Воображение. Лида положила трубку, думая, что перестала со мной говорить. Говорить-то перестала, но ее светлый минералогический кабинет вместе со всеми сотрудниками, с чистенькими столами и микроскопами, с запахом кофе и духов как бы въехал в мой кабинетик, вроде сказочной печки Ивана-дурака. Я увидел фиолетовый камень на Лидиной полке, глазастые окуляры, чистое полотенце и вечно начатую коробку конфет; увидел ее немного расстроенное этим звонком лицо — беспокоила по пустяку и говорила глупости. Я сказал «увидел», а ведь не то и не так… В словарях сотни тысяч слов, но попробуйте этими словами объяснить, что такое любовь, душа, интуиция, совесть…

Разве я только ее лицо видел?

Хотим мы или не хотим, но наши слова и мысли, манеры и привычки закрывают собственную душу. Она погребена под ними, как самородок под наносами. Мы бываем поглощены лишь приметами души, частенько так и не сумев до нее добраться. Но ведь истинное общение — с душой.

Лидины вездесущие волосы, почти всегда тревожные глаза, почти всегда тревожащие разговоры, родной запах тела, голос, походка и манеры — все это отвлекало меня от се души. Находясь вдалеке, я отбрасывал второстепенное и видел лишь душу; и тогда моя душа тихо обливалась кровью, меня толкало все бросить и бежать к ней, потому что увиденная обнаженная душа казалась брошенной и беззащитной…

И когда перед столом возникла женщина в ранней шубке и в каком-то меховом башлычке, я глянул на нее с неприязнью. Во-первых, она перебила мысли; во-вторых, не разделась; в-третьих, рано ходить в шубах; в-четвертых, под таким слоем меха не только души, но и тела не отыщешь. Я встряхнулся и сразу увидел в ее лице два почти взаимоисключающих настроения: скрытой обиды и открытой претензии. Это могла быть только гражданка К.

— Кутерникова Нина Владимировна. К вам?

— Ко мне. Милиция прислала?

— На машине привезли.

Я усадил ее, переписал из паспорта сведения и, сославшись на хорошее отопление, не только посоветовал снять шубу, но и помог. От такой галантности моложавое, вернее, молодое — сорок лет — полноватое лицо Кутерниковой разгладилось и в нем даже этой полноты прибыло.

— Нина Владимировна, почему вы пошли в редакцию, а не в отделение?

— Я рассказала про эту историю корреспонденту, он живет на нашей лестничной площадке. Он все и записал. Оказалось, им подобные случаи уже были известны.

— Искать-то бриллиант редакция не станет…

— Корреспондент сказал, что после фельетона органы забегают.

Корреспондент правильно сказал: мы с Леденцовым уже забегали.

— Нина Владимировна, теперь давайте по порядку и подробно.

— Мой отец лежал в больнице, рак желудка. Разрезали и опять зашили. Поздно. Ну, и выписали домой умирать. Он и сам хотел закрыть глаза в родных стенах. Я взяла отпуск, сидела при нем. И вот однажды звонит в дверь мужчина. Представился профессором медицинской психологии. Сказал, что его прислали понаблюдать за умирающим.

— Кто прислал?

— Он назвал организацию… Что-то вроде медицинской статистики.

— Документы вы глянули?

— Он полез в карман, но я смотреть не стала.

— Почему?

— Солидный, вежливый…

— Лысый, белое лицо с обвислыми щеками, черные, узкие глаза и пронзительный взгляд? — не удержался я от соблазна, чего делать не следовало, ибо выходил наводящий вопрос.

— Вы его знаете? — удивилась Кутерникова.

— Поверхностно, — сказал я и погладил след от бородавочки.

Смиритского я видел, допрашивал и был у него на квартире, но знал поверхностно, потому что я мужчина; Лида никогда его не видела, только слышала о нем от меня, но знала его глубже, потому что она женщина. Ее интуиция подтвердилась.

— Имя не называл?

— Да нет… Профессор и профессор.

Я хотел было попенять ей за легкомыслие, но вспомнил, что люблю простодушных людей. Да и как упрекать человека, пострадавшего за это простодушие.

— Что же он делал?

— Ничего. Сидел у кровати отца, смотрел на него, иногда что-то записывал.

— Извините, что спрашиваю… Отец умер при нем?

— Нет, через неделю.

— И сколько этот профессор просидел?

— Часа два.

— А потом?

— Попросил разрешения вымыть руки. Я отвела его в ванную. Вымыл и ушел.

— Так, дальше.

— Все.