Елена Арсеньева - Крутой мэн и железная леди

Но ничего, сочли наши разбойники, он вернется домой и Н. возьмет его в оборот. И выведает код.

Может быть, ей и удалось бы сделать это, но П. сбежал. Исчез! Как в воду канул! Теперь, после этой записки, стало ясно, что он спрятался у бывшей любовницы. Но в том же доме жила и А.! Значит, с минуты на минуту надо ждать объяснения между ними.

Самое смешное, что А. даже и вообразить не могла, что именно Л. обязана тем, что П. выбрал ее своим доверенным лицом, а может быть, и наследницей. Ведь П. сделал это еще не в больнице, но уже будучи не в себе, а до этого состояния его довел Л.

С одной стороны, А. оказалась такой управляемой простушкой! Она совершенно теряла голову от таинственных звонков. Они заставляли ее совершать именно те поступки, которых ждал от нее Л. Только приготовился позвонить ей и уговорить поездить с ней на «Скорой» – а она сама примчалась. Наконец-то повезло…

С другой стороны, она то и дело, как нарочно, ломала все шаблоны, по которым должна была действовать. Например, этот телефон, который она нашла… Да мало ли!

Поверь, Алёна, ты меня искренне восхищала, да и злила – тоже искренне. Я так надеюсь, что мне все же удастся увести тебя в тот мир, где я абсолютно владел бы твоим сознанием, твоей душой, руководил бы всеми твоими поступками. В том мире царь и бог – я, а все остальные – мои подданные. И тебе-то я не дам вырваться и ускользнуть, как вырвался и ускользнул Константин! Впрочем, он был только средством, а цель – ты.

Ну что ж, стреляю я неплохо…

До встречи, Алёна!

Алёна сошла с трамвая на Рождественке и первое, что увидела, это белую «Газель» с надписью «Барбарис» сбоку. Носачев сидел в кабине и что-то упоенно читал.

Уж не ту ли книгу по соционике, которую «забыла» у него в машине какая-то шалая дамочка?

Алёна прыснула.

Впрочем, ей тут же стало совестно. Начав с постыдного шантажа, Носачев потом искренне пытался помочь и ей, и Олегу… Другое дело, что не бескорыстно, да и ладно, в конце концов, каждый труд должен быть оплачен! Причем он оказался довольно храбрым парнем, Коля Носачев. Хватило же отваги прямо сказать Олегу, в чем его подозревает. Тут-то все и открылось. Впрочем, наверное, Николай с самого начала не вполне верил, что Нарцисс способен стрелять в человека. А вот она, Алёна, получается, верила, что Олег мог выстрелить в нее…

Ну ладно, между ними теперь все выяснено, все сказано, все ушло в прошлое, все прощено и забыто… Или не совсем забыто?

Когда Олег после того предательского укола проснулся в Алёниной постели (а куда его было еще девать, не на полу же оставить валяться, да и вызванный Львом Муравьевым врач сказал, что парень выспится и будет в полном порядке), у него не было никакого желания эту постель покидать. Более того, он явно не хотел лежать там один. И даже пытался взывать к лучшим чувствам Алёны, уверяя, что доктор Литвиненко прямо рекомендовал ему переспать с развратившей (ха-ха!) его женщиной, чтобы вытравить пагубную память о ней…

На это Алёна сказала, что рекомендациям доктора Литвиненко она с некоторых пор предпочитает не верить, а что касается памяти – то неужели в самом деле Олег хочет забыть ее и не вспоминать?

Он растерялся… А потом сказал, что не хочет ее забывать, а хочет… ее. Вот так вот. Правда, Алёне очень ловко удалось сыграть на его чувстве вины. Все-таки из-за него она столько ужасов натерпелась! Поэтому она сейчас не готова к возобновлению прежних отношений.

А когда будет готова?

Неизвестно. Может быть, потом. Если вообще будет…

А впрочем, почему нет? Потом, позже, когда уляжется память об этих жутких событиях. Ей-богу, Нарцисс вполне достоин заменить в постели шалой писательницы бесподобного психолога Алекса! Тот когда-то спас ей жизнь – так ведь и этот спас. Он закрыл ее собой от выстрела доктора Литвиненко. Он же не знал, что «стеклянный» пистолет стреляет не пулями, а всего лишь ампулами со снотворным!

Да, такая самоотверженность достойна награды.

Но не сейчас.

Потом.

Потом, когда она переведет дух после этих безумных приключений, когда закончит роман про Федру и Иго… то есть про Ипполита, конечно. Когда съездит в Париж по приглашению хорошей девочки Марины и, может быть, заглянет мимоходом в Афины – проведать сердешного друга Алекса, ну, или вообще попутешествует… Кажется, у нее теперь будут деньги. Простилкин поклялся, что не собирается менять свое завещание, согласно которому ей принадлежит третья часть содержимого банковского сейфа. Алёна попыталась было воззвать к остаткам его разума, а он серьезно сказал, что она заслужила не только эти деньги, но и гораздо большие – за свои романы, в которых серьезно и методично изничтожала Чупа-чупса и Глеба Чужанина. Их Простилкин ненавидел лютой ненавистью… как и большая часть населения нашей, так сказать, необъятной родины.

Ну и ну… Вот так пишешь-пишешь и не знаешь, какие сюрпризы ждут тебя за каждой буковкой, сорвавшейся с твоего пера… в смысле, отщелканной твоим многострадальным компом!

Что ж, если Простилкин так хочет, Алёна не станет отказываться. В конце концов, как она только что подумала, всякий труд должен быть оплачен!

А может быть, Капа переупрямит Костю. Что-то не было у нее на личике особенного восторга от перспективы поделить двести пятьдесят тысяч баксов на троих… Хотя, в принципе, господь велел делиться!

Алёна пересекла трамвайные пути и вошла в дверь «Барбариса».

– Жанна Сергеевна у себя?

– Да, только она пока занята. Вы посидите немножко вон на том диванчике, хорошо?

Хорошо. Алёна села, покосившись на сцену. Пусто-пусто… Танцоры не репетируют. Музыка не играет, их нет.

Где тут камера наблюдения? Наверное, вон там, над стойкой бара. Так или иначе, Жанна уже знает, что Алёна ждет ее и понимает, что сейчас к ней вернутся те сто долларов, которые писательница брала взаймы.

Наверняка Жанна уже вспомнила рассказ Алёны о том, как она пыталась купить час любви Игоря за столь ничтожную сумму – и в очередной раз посмеялась над глупенькой дамочкой постбальзаковского возраста, без памяти влюбившейся в молоденького красавчика, который ее и знать не хочет!

– Алёна, здравствуйте.

О Господи Боже… упомяни о… а он уж…

Ой, сердце сразу забилось где-то в горле, руки-ноги похолодели, голос задрожал:

– Здравствуйте, радость моя.

Можно давать себе сколько угодно страшных клятв, но при виде этих невероятных глаз все они рассыплются прахом. Ничего не остается от обиды, от горечи – только счастье смотреть на него, восторгаться им, греться в лучах этих черных солнц, блуждать в их черном тумане.

А он… угрюмый такой, смотрит исподлобья. Отнюдь не светится счастьем при виде ее. Тошно ему ее видеть, вот что!