Сэм Борн - Праведники

Уиллу вдруг стало стыдно. Нет, он, конечно, не был виноват в том, что Тиша сбежала отсюда десять лет назад. Но он был представителем того самого «внешнего мира», который ежедневно искушал ее и в конце концов одержал над ней верх. Все эти символы — свободная Америка, гамбургеры, узкие джинсы, музыкальные радиостанции, пицца «Домино», блокбастеры со стереозвуком в многозальных кинотеатрах, магазины одежды «Гэп», круглосуточные телеканала, выставки, балет, Центральный парк, Колумбийский университет и секс… секс вне брака… Разве мог соперничать со всем этим нехитрый и в какой-то степени почти казарменный уклад жизни нью-йоркских хасидов? Что он мог предложить юной девушке? Длинные платья до пят, строгие посты, унылый домашний труд с утра до вечера и бесконечные, постоянные запреты на то и на это. Неудивительно, что Тиша сбежала отсюда без оглядки.

И все же Уилл знал, что Тиша, расставшись с Краун-Хайтсом, лишила себя чего-то очень важного. Он слышал это в голосе старика Мандельбаума и видел это в глазах самой девушки. В какой-то степени он и сам понял это в пятницу — еще до того, как его схватили под руки и потащили топить в микве. Все люди, жившие здесь, были объединены понятием «общность» в самом ярком понимании этого слова. То, чем всегда гордилась старая добрая Англия, где в маленьких деревеньках все люди знали друг друга и здоровались по утрам, и чего на самом деле не было. Здесь было то, чем всегда гордились благополучные окраины крупнейших американских мегаполисов, где соседи устраивали в воскресенье многолюдные пикники, — и чего на самом деле тоже не было. Здесь никто и ничем не гордился, ощущение тесной общности было просто образом жизни обитателей Краун-Хайтса.

Все они были одной большой семьей. Здесь все зависели друг от друга и благо одного было благом для всех. Дети здесь бегали из дома в дом, и им везде были рады как своим. В старые времена Тиша не раз признавалась Уиллу, что на Манхэттене ее то и дело охватывают приступы одиночества.

Мандельбаум рассеянно листал пожелтевшие страницы какой-то книги.

— Я хотел бы сказать вам еще одну вещь, мистер Монро… Уж не знаю, пригодится она вам или нет. Некоторые предания указывают на то, что у одного из тридцати шести избранных более высокое предназначение, чем у остальных.

— В самом деле? Какое же?

— Одному из тридцати шести уготовано стать мессией.

Уилл весь напрягся.

— В каком смысле?

— В прямом. До поры он ничем себя не проявляет, и если время не настанет, ничего не произойдет. Но если настанет, он явится всему миру как мессия.

— Стало быть, он кандидат.

— Похоже, Това Шайя уже объясняла вам это…

— Она сказала мне, что в каждом поколении людей есть кандидат в мессии. При определенных обстоятельствах он исполняет свое предназначение. Если же обстоятельства не складываются, ничего не происходит.

— Да, это так.

Они оба непроизвольно подняли глаза на портрет умершего великого ребе. Потом переглянулись.

— Вы правы в том, что, если обстоятельства не складываются, ничего не происходит… — раздельно и очень четко проговорил Мандельбаум, буравя Уилла строгими глазами.

В этот момент дверь кухни распахнулась, и на пороге застыла Тиша. Она была белее мела, глаза ее лихорадочно блестели.

— Что? — встревоженно спросил Уилл.

Она подошла к нему на негнущихся ногах, наклонилась и прошептала в ухо:

— Меня разыскивает полиция. Я подозреваюсь в убийстве.

Понедельник, 02:20, Дарвин, Северная Австралия

Музыка оборвалась, и он на цыпочках вошел в палату. Он всегда так делал, когда музыка обрывалась, будь то днем или ночью. Тихонько пробирался к изголовью высокой постели и менял один диск на другой. Их принесла сюда дочка больного. В основном классику, Шуберта и таких, как он. Она не просила Джалу следить за тем, чтобы музыка никогда не замолкала, но он знал, что так будет лучше.

Он вставил в магнитофон новый диск и нажал кнопку воспроизведения. Из соседней палаты донесся легкий стон, и Джалу позволил себе лишь несколько секунд постоять у изголовья кровати старого мистера Кларка, который так любил музыку. Он почти круглосуточно пребывал в забытьи. Лишь раз или два Джалу видел его бодрствующим, и оба раза старик радовался музыке как ребенок. «Он и сейчас ее слышит, только виду подать не может», — подумал Джалу. Впрочем, нет… Губы старика слегка дрогнули… Это был знак…

Джалу смочил губку в прохладной воде, выжал ее в пластиковый стакан и поднес к потрескавшимся губам старика. Тот уже не мог самостоятельно питаться. Он умирал, как и большинство стариков в этом заведении. Не от болезни. От старости. Его внутренние органы прекращали свою работу один за другим. И медицина тут была бессильна.

Со стороны это выглядело некрасиво и жестоко. Отец Джалу был невысокого мнения о «белой медицине», он говорил, что это голая наука, без души. Порой Джалу соглашался с ним. При этом он знал и видел многое из того, чего не знал и не мог видеть его отец. Старух, лежавших в лужах собственной мочи… Стариков, часами просивших принести им «утку». Джалу слышал, как срывались на умирающих пациентов хосписа молодые медсестры, обзывали их всякими словами, велели заткнуться…

В первые два месяца работы здесь Джалу плыл по течению, изо всех сил стараясь не привлекать внимания к своей скромной персоне. Ходил по коридорам серой тенью. По стеночке. Еще бы — в больнице служили всего два аборигена, все остальные были белые. Он кланялся каждой встречавшейся ему на пути сопливой студентке или сестре. С его-то резюме, в котором значились две тюремные ходки — одна за кражу, другая за ограбление лавчонки, — ему не пристало задирать нос. В любой момент могли указать на дверь. Поэтому он и не думал вмешиваться, когда слышал из своей каморки, как персонал кричит на умирающих стариков. Лишь включал телевизор погромче и прикрывал руками оттопыренные уши.

Испытательный срок вроде бы закончился. Джалу его выдержал. Но и теперь старался помалкивать. Ни разу никому не пожаловался на сестер — ни дежурному врачу, ни управляющему. А пару раз — вот стыд-то! — даже поневоле присоединился к общим сальным шуточкам про «эти лежалые бревна».

При этом Джалу делал для несчастных стариков что мог. Если слышал стон, всегда откликался. Он работал в красном коридоре и отвечал за два десятка палат, но когда поступал вызов от больного из зеленого или синего коридора, а сестры не оказывалось на месте — а когда она оказывалась-то? — он всегда шел туда сам. Иной раз сестра намеренно не собиралась являться по вызову, полагая, что больной «капризничает». Тогда Джалу пробирался в палату тайком от нее. Поводы и впрямь были пустяковые. Но это ведь как посмотреть. Мистер Мартин не мог дотянуться до стакана с водой. Мисс Андерсон хотела перевернуться на живот. Когда больные ходили под себя, Джалу убирал за ними, обмывал их влажной губкой, переодевал. В такие мгновения старух всегда охватывал нестерпимый стыд. Джалу переживал за них и старался делать все молча и ненавязчиво.