Джесси Болл - Стоит только замолчать [litres]

Сотацу, сказала я. Те два дерева – это я. Теперь мы входим в лес, а выход уже никого нисколечко не волнует. Тебе не надо тревожиться из-за кого бы то ни было. Они – просто камни с зубчатыми краями, которые за тебя цепляются. Каждый человек выбирает себе жизнь изо всех ролей во всех театрах. Мы – узник и его любовь. Потому что я иногда первая из этих ролей, а иногда вторая. Ты – первая, а затем вторая. Мы ныряем в жидкий и бешеный воздух, словно в самом начале весны. Мы ныряем, но своими сновидениями сочиняем себе воду, которая расстилается под нами, и то, что я вижу, дает мне надежду. Я буду возвращаться к тебе, милый мой, я буду возвращаться к тебе, возвращаться к тебе и возвращаться. Ты будешь мой и больше ничей, и я – тоже. Я буду отворачиваться и смотреть на тебя, когда нахожусь не здесь, а где-то там. Я буду смотреть только на тебя.

И тогда он увидел, что я права, что я для него единственная, единственная, кто оборачивается к нему всем телом, единственная, кто смотрит только на него. Я его заработала. Он знал, что отныне это самое безраздельное владычество, какое только можно получить; даже земля, пожирая тела наших детей, не может завладеть чем-то в столь полной мере – ведь только я отдавала бы себя еще раз, и еще раз, и еще раз. Наши смерти – их мы отдаем, и всё, они истрачены. Но это – это мы отдаем и берем, отдаем и берем, отдаем и берем.

Я пришла домой, к Какудзо, и сказала: этот его брат сказал, чтобы он капитулировал. Он сказал: капитулировать. Я сказала: он ему так сказал. И он уже собирается. Он сказал: лучше бы он этого не делал. А я спросила: ради кого? А он: лучше бы он этого не делал. Лучше вот так ему и скажи. Я ему сказала, сказала я. Вот и хорошо. Он взял меня за щеки и сказал: Дзоо, вот и хорошо. Смотри, напоминай ему.

Какудзо был глуповат. Он был дурак, из тех, кто на работе дурак, в своей профессии дурак. Но в суде – не дурак и перед толпой – не дурак. Он был сам для себя дурак. Он был дурак, потому что не знал, из чего строится жизнь, и не мог заметить, что я построила себе жизнь прямо у него под носом. Он не мог заметить разницы, просто не мог: его Дзоо исчезла, а ее место заняла серая женщина в плаще-дождевике, которая кивала, садилась, готовила, моргала и моргала. Он не мог подметить, что это, по всей вероятности, значит: я живу где-то в другом месте, словно мальчик, который всматривается в старую фотографию и со вздохом выпрыгивает из своего тела.

Боже мой! Как мне хочется снова оказаться в той жизни. Когда вот так рассказываешь о ней, записываешь ее: я – словно полный двор теней, когда солнце стоит вровень с самыми низкими облаками. Я умножаюсь, но только когда мои чемоданы собраны, только там, где стою на вокзале, надвинув шляпу до бровей. Не видали старуху, похожую на меня? Я давно, уже очень давно старуха.

Как я могу разъяснить это, изложить для вас одной строкой? Могу сказать, что была череда свиданий. Могу пронумеровать их и пересказать одно за другим. Ни одного из них я не помню. Правда-правда. Точно так же я помню каждое, без исключений. Так будет правильнее всего – я могу рассказывать что-то о том времени и разбираться, правду рассказала или нет. Потом я это записываю. Всю неправду оставляю – пусть существует сама по себе.

В первой части моей жизни с Сотацу он жил в камере в тюрьме, где солнце катилось на юг сквозь окно на своем собственном проспекте, и поневоле пригибалось, и снова пригибалось, пока на входе в свой домик было почти уже и не солнце – так, старушка в лохмотьях. Но мы всегда высматривали ее, эту старуху-солнце, когда она приходила, всегда нетерпеливо ждали ее скудных подарков, ее размытого силуэта. Я говорила: о, Сотацу, о, мой Сотацу, сегодня ты – как длинноногий кот первого разряда. Он улыбался и смеялся, подразумевая: Дзоо, нет у меня ничего общего с таким котом, о котором ты говоришь.

В первой части моей жизни с Сотацу он жил в корзине на спине волка, бегущего на запад. Я была блохой в волчьей шерсти и обладала всеми привилегиями своего высокого положения. Я могла навещать узника. Я могла говорить с узником. Я растолковывала волку, что у него важная работа. Однажды я сказала волку, на самом деле сказала: знайте, вы везете очень важного заключенного, везете далеко, через границу. Он сказал: блоха из моей шерсти, твое дело – говорить мне такие вещи, а мое дело – не слушать.

В первой части моей жизни я рассказала Сотацу все-все о себе. Сказала ему, что я младшая из четырнадцати детей (ложь). Сказала ему, что храню платье, которое надевала в детстве, с четырнадцатифутовым шлейфом, и другие дети несли шлейф – так я шла к этому платью. Я сказала ему, что училась рыбной ловле: всемером стояли в воде ручья, четырнадцатью руками плели веревку, а рыба запрыгивала в парусиновые сумки у нас на поясе. Каждая ложь была ложью про четырнадцать. Я хотела, чтобы он знал меня. Я говорила и что-то правдивое. Говорила: я не видела ничего достойного меня до той самой минуты, когда я глянула – а ты лежишь в этой камере. Говорила: я – не то, что меня окружает, я – не моя судьба, а ты – не тот, который, как все говорят. Говорила: я стану говорить всякую всячину, и ты можешь меня прерывать, но больше никто не может. Я буду говоруньей и буду говорить на все темы, как радио с жестяным голосом, ржавеющее в магазинной витрине. Я придумаю все самые мизерные вещи и дела на свете, перемешаю их, взболтаю мутную мешанину, как в банке, и в самый нежданный момент буду из нее что-нибудь выуживать. Это будет самая крохотная каемка, самый крохотный уголок нашей любви: тебе еще придется ждать от меня очень многого.

В первой части моей жизни я стояла на коленях у решетки камеры, где лежал мой любимый, и звала, как женщина зовет голубей, когда, состарившись, их больше не видит. Я издавала ртом звуки вроде “тш-ш-ш”, потому что была уверена: кто-то когда-то говорил, кто-то говорил, что на такой зов к тебе прилетят птицы.

Я драпировала собой решетку, как одеялом. Я плакала для Сотацу. Я улыбалась и смеялась. Я была театром на сотню пьес, где не хватает актеров на все пьесы, кроме одной, той первой пьесы, сочиненной, когда непостроенный театр впервые возникает в мыслях. Если нам стоит иметь театр, то эту пьесу мы и поставим, и все, что нам понадобится, – одна актриса и лоскут, которым она завесит свое лицо. Я вешала много разных лоскутов и учила моего Сотацу всевозможным вещам, которых не знал никто – ни я, ни кто бы то ни было. В нашей жизни эти вещи были истинными, но в общем воздухе – пустым звуком.

В первой части моей жизни меня остановила на ступеньках у тюрьмы женщина, моя мать; она сказала, что слыхала, куда я хожу, слыхала, с кем я вижусь, слыхала странные вещи и дознается, что происходит на самом деле. Эта женщина, моя мать – когда она остановила меня на ступеньках у тюрьмы, я почувствовала, что я в истории Древней Греции, а она – моя обманщица. Моя добрая матушка, сказала я ей. Человек навещает друга, и его это не меняет.