Борис Воробьев - Искатель, 2019 № 02

Только теперь Юрченко оглянулся и увидел разрушения на палубе, услышал шум воды, врывающейся в распоротое нутро катера. Лишенный хода, «двести тридцать девятый» безжизненно покачивался на волнах.

— Товарищ лейтенант, моторы вышли из строя. Убит Зиякин…

Это Суслов. Механик по-прежнему спокоен и строг, хотя левый рукав его куртки разодран и в крови, а по лицу разливается бледность.

Зиякин… Гитарист. Еще утром, на причале, он играл «Яблочко», а Воробьев плясал…

Шум врывающейся в катер воды нарастает. Боцман с торпедистом заделывают пробоину, но ненадолго: очередной снаряд пропарывает обшивку. Сторожевики, видя положение «двести тридцать девятого», бьют по нему со всех сторон, но подходить близко пока боятся — оба пулемета и пушка Казакова продолжают стрелять. Однако положение осложняется с каждой минутой. Ранен боцман Селянин, осколком оторвало пальцы Воробьеву. Ранен и Юрченко, но лейтенант не замечает этого. Включив передатчик, он раз за разом повторяет в микрофон одну и ту же фразу:

— Атакован кораблями эскорта! Прошу поддержки!

Передавая это, Юрченко не знал, что товарищи ищут его, но что сильная задымленность района боя сводит на нет все поиски.

Снаряд попал в рубку. Осколок ударил Юрченко в ключицу. Лейтенант пошатнулся, его поддержал Суслов.

— Ничего, старшина, ничего…

Шире расставив ноги, Юрченко ухватился рукой за штурвал.

Катер продолжал вести бой, но Юрченко понимал: близятся последние минуты. Упал раненный в грудь Воробьев, боцман и торпедист вынесли на руках окровавленного радиста Стройкина.

— Товарищ командир, — шептал он, — держитесь. Получено радио: к нам идут на помощь…

Пулемет и пушка стреляют с расстановками — и Гребенец и Казаков ранены. Кровь заливает Гребенцу глаза, но комендор не отрывается от гашетки. Чтобы не упасть, он привязал себя к пулемету.

Рядом с катером вырастает серый борт немецкого сторожевика.

— Рус маринер! Сдавайтесь! — кричат с него.

— Ах ты! — яростно выругался Гребенец, нажимая гашетку.

Длинные очереди потянулись к сторожевику, оттуда ударили из пушки, и тело Гребенца дернулось и обмякло.

Заговорил пулемет Воробьева — к турели встал Федякин. Не ожидавшие отпора от, казалось бы, мертвого корабля, сторожевики попятились. Там поняли: ни о какой добровольной сдаче речь идти не может, и ждали агонии катера, ускоряя ее огнем с безопасного расстояния. Снаряды и пули кромсали катер, он погружался. Сраженный осколком, упал Юрченко. Умолк пулемет, и только пушка Кондратия Казакова, стоявшего по колени в воде, еще огрызалась и сдерживала нетерпеливый пыл сторожевиков. Волны свободно перекатывались по палубе «двести тридцать девятого», уносили с собой мертвых, раненых и старались оторвать от лееров тех, кто еще мог держаться. Когда сторожевики подошли наконец вплотную к обреченному кораблю, с них услышали песню. Старинную морскую песню, в которой говорилось, что русские не сдаются и пощады никто не желает. Обнявшись, ее пели боцман Селянин, торпедист Минин и комендор Федякин…

Отыскался след — в шестидесятых годах стало известно, что некоторые моряки из команды «двести тридцать девятого» живы.

Первым нашли Леонида Воробьева. Смытый в море, он очнулся на палубе немецкого сторожевика. А дальше… Дальше — путь страданий и мучений. Сначала — норвежский порт Киркенес, концлагерь. Допросы, пытки, требования выдать командиров и комиссаров. Били железом по голове, прижигали раны кислотой. Воробьев молчал. Посчитали: тронулся умом — отстали. Три месяца между жизнью и смертью — раны не заживали. Когда немцы отступали из Киркенеса, пленных стали расстреливать. Воробьева и еще нескольких спасли норвежцы, спрятав их в морге. После войны, несмотря на искалеченные руки (на правой осталось только два пальца, а левая трудно сгибается), Воробьев освоил художественное литье, стал бригадиром участка…

В беспамятстве были подняты из воды Юрченко, Казаков и Стройкин. Их тоже отправили в Киркенес, в тюрьму. И тоже допросы, пытки. Даже инсценировали расстрел, все пытались узнать от моряков сведения о флоте, кораблях, технике. Там же, в Киркенесе, Юрченко встретил Селянина и Минина. А потом всех переправили в Тромсё. Бараки, похлебка, работа с утра до ночи. Знакомство с норвежцами из Сопротивления. В октябре 1944 года, когда советские войска начали наступление в районе Петсамо, Юрченко с товарищами бежал из лагеря. Помогли норвежцы, рассказав, как обойти немецкие заставы и выйти к посту шведов. Шведы встретили хорошо, накормили, показали дорогу дальше. На двенадцатый день, одолев по территории Норвегии и Швеции около четырехсот километров, беглецы добрались до Кируны, где находилось советское консульство. В конце сороковых годов Юрченко уехал на Дальний Восток. Работал в рыболовном флоте капитаном траулера. Затем капитаном большого морозильного рыболовного траулера БМРТ. Словом, всю жизнь в море.

До 1947 года был жив боцман двести тридцать девятого Олег Селянин. Вернувшись на Родину, он продолжал служить на торпедных катерах, но в декабре сорок седьмого трагически погиб.

Где они сейчас — Казаков, Суслов, Стройкин? Живы ли? О Суслове есть отрывочные сведения. Он еще некоторое время служил на флоте, потом демобилизовался…

Их было одиннадцать человек, молодых людей в возрасте от семнадцати до двадцати девяти лет. Их сроднила флотская служба, любовь к морю и кораблям, и в решающий час своей жизни они доказали делом, как важны стойкость и преданность, когда речь заходит о самом главном — защите Отечества…

— Тащи, тащи его, хрипит Гурский, скользя по траве. В темноте хорошо увязанный сверток почти неразличим на земле, только иногда капли воды сверкают на непрозрачной полиэтиленовой пленке. Льет как из ведра, струи дождя лупят их по натруженным спинам, по деревьям, кустам и свертку. Ремин пыхтит и толкает, стараясь не думать о том, что завернуто в пленку, радуясь тому, что в доме Гурского нашлась именно непрозрачная. Спина, привычная к тренировкам в спортзале, гудит от напряжения. Из темноты слышится прерывистое дыхание Гурского, приглушаемое шумом дождя. Ладони скользят, Ремин не может ухватиться как следует, даже через холодный полиэтилен затянутые в перчатки руки не хотят касаться того, что там спрятано.

— Далеко еще? — спрашивает Ремин.

Гурский на мгновение включает налобный фонарик. Лицо его вымокло, волосы свисают из-под капюшона, а нижнюю губу он прикусил, красивые зубы сверкают, как алмазы. Он напоминает Ремину шахтера, добывающего в забое рекордную тонну угля. Гурский делает движение рукой, и фонарь гаснет, но через расплывающиеся в глазах яркие круги Ремин замечает темный провал ямы и кучу земли рядом. Кажется, он даже чует запах мокрого дерна. Здесь все мокрое, думает он, толкая сверток к краю. Мокрая трава и кусты, и запах из ямы ему просто померещился, его мозг, не привыкший к таким стрессам, играет по собственным правилам, на каждом неуверенном шаге может подвести.