Алла Полянская - Когда ад замерзнет

— Ну, что ж вы так-то! «У нас принято» — это у кого? Вы жили тут, у вас высшее образование, отчего же вы лелеяли свои предрассудки, почему не смогли плюнуть и сказать: да гребись оно все конем, весь этот средневековый домострой, а мы живем своим умом!

— Нам казалось, пока мы чтим свои традиции, с нами частичка нашего дома. — Докторша вздохнула. — Но вышло плохо, конечно. Эльмира никогда не была на нашей родине и традиций этих не хотела ни понимать, ни принимать — вокруг нее была совсем другая жизнь, она и по-татарски плохо понимала, негде ей было говорить по-татарски, кроме как дома. А потом мальчик этот… хороший, я видела, но Рахим сказал: не наш. И я думала — Рахим прав, зачем нам чужак, он обычаев наших не знает, дочку только с пути сбивает. Ну, а Эльмира уже все решила, и когда ушла, я все эти годы думала: нет ее в живых, Рахим убил ее. С тех пор, как ушла Эльмира, я не говорила с Рахимом, жили в доме два чужих человека, не дом, а мастаба. Так и умер он, а я боялась спросить об Эльмире. Но когда нашли в подвале эти кости, не было дня, чтобы я не думала о дочке — какая она, какие дети у них растут, где они, здоровы ли… а теперь вот вспоминаю прошлое и снова об Эльмире думаю.

— Надо искать ее.

— Не простит. — Докторша вздохнула. — Ты права была, когда говорила, что я предала ее, так и было, предала. Нужно было возразить Рахиму, хоть раз в жизни, а я не посмела. Он был хороший человек, не думай. Он семью содержал, все в дом нес, но, когда дело касалось Эльмиры, превращался в тирана. Все говорил: закончит школу, и надо поскорей ей мужа найти, и Эльмира это слышала, а я хоть и не соглашалась, но молчала. Потому и не хочет она меня видеть, я плохая мать…

— Глупо все это. — Уж я-то все знаю об обидах, я в них эксперт. — Она где-то там не решается дать о себе знать, вы тут тоже сидите — где-то внуки уже есть, а вы все раздумываете, а ведь вы должны искать ее, их всех, и я думаю, Эльмира ваша будет рада, когда вы ее найдете.

— А если нет?

— Ну, значит, нет, вы будете уже точно знать. — Я наливаю в чашку кисель. — Вот, попробуйте кисель. Так я хотела узнать насчет Полины, что-то еще было, что вы вспомнили?

— Было. — Докторша отпила киселя. — Хороший, не сильно сладкий, не густой, без комков, молодец. Да, было нечто, о чем я вспомнила только сейчас. Это момент был, понимаешь — но я тогда очень, помню, удивилась. Я шла по двору, а Галина развешивала белье у флигеля, и Лешка там стоял, прищепки ей подавал. Галина умела стирать очень чисто, простыни у нее будто светились, такие белые, и Лешка стоит, подает ей прищепки, а тут Полина мимо, и вот так Лешка повернулся к ней, свет упал — и я тогда подумала: они с Полиной — просто одно лицо! И только сейчас я поняла, ведь это Полина была его матерью, потому Галина так бесилась, а по итогу… быть не может, неужели это Галина убила ее? Зачем, господи, да все знали, что Лешка приемный, она не смогла бы его забрать, зачем…

Вот именно.

Нет, причина была другая, какая-то очень личная, но не право на сына и, уж конечно, не ревность. Все эти жалкие алкоголики, да на кой черт бы они понадобились такой женщине, как Полина. Этот разлет бровей, даже на страшненькой фотографии из полицейского досье… нет, что-то было еще, что-то другое.

Когда я это выясню, то найду убийцу.

Лилька скачет по комнате, надев платье с пышной юбкой, подаренное Степаном, и мамину шляпку с цветами. Пожалуй, в ее случае гены сгруппировались неплохо, она взяла от всех понемногу — от мамы ее страсть к рисованию, от папы — его рационализм и умение добиваться желаемого, от меня — умение обижаться и показывать это. И только от собственных родителей она не взяла вообще ничего, словно Виталик и Лизка чужие ей.

Впрочем, так оно и было.

— Уток кормить?

— Завтра утром. — Я фотографирую Лильку, и мне смешно видеть ее мордашку под маминой шляпой. — А сейчас в магазин поедем, купим комп. Понимаешь?

Они с Мишкой проснулись почти одновременно. Мальчишка уже совсем освоился, и они с Лилькой теперь большие друзья. Миша-большой где-то на своем объекте, он только звонит, и голос у него всегда виноватый, на что я очень сержусь. Мишка мне совсем не в тягость, и мы с ним начали читать «Волшебника Изумрудного города», а Тома Сойера решили отложить до возвращения Саньки. От Розы поступают хорошие новости, и мы с Мишкой этому радуемся, а сегодня я отослала Розе фотографии с Мишкой и Лилькой.

Я становлюсь какой-то домашней, что ли. А Лилька хочет волшебные туфельки, и завтра мы что-то такое с ней поищем. В детстве я тоже хотела такие туфельки и платье, как у Стеллы, картинки в старой папиной книжке были очень яркими.

А еще я хотела такого же песика, как у Элли, но боялась просить, потому что знала: «девочки» навредят ему. Папа купил мне забавного пластмассового Тотошку, и я очень его любила, везде с собой носила, но в какой-то день он вдруг бесследно пропал. Я была безутешна, я так сильно любила этого пластмассового щенка, именно этого, и впервые в жизни я не захотела пойти и купить даже точно такого, потому что это все равно был бы другой, а мне нужен был тот. И я просто слепила из пластилина одну волшебную туфельку, покрыла ее маминым лаком с золотистыми блестками, и мне она казалась очень сказочной и настоящей, волшебной. И я надеялась, что Тотошка вернется ко мне, раз туфелька есть.

А потом «девочки» стащили ее из моей комнаты и играли ею в футбол, а родители смеялись, когда эта туфелька вылетела из окна и сломалась, упав на крыльцо. И мама сказала: не понимаю, чего ты дуешься из-за такой ерунды. Но это была не ерунда, это была часть Волшебной Страны, где я жила все то время, что читала книжку. Я была согласна остаться там навсегда, жить даже в хижине Железного Дровосека посреди леса, лишь бы не возвращаться к «девочкам».

Я знала, что игрушку стащили «девочки», и боялась даже представить, что они сделали с ней, но создавала эту туфельку и думала: она будет волшебная, и щенок тоже найдется.

И мне было так больно видеть мою туфельку сломанной и словно оскверненной. Тогда я не мыслила такими категориями, конечно — и тем не менее то, что они взяли эту несчастную туфельку и растоптали ее, было для меня очень горьким моментом. Я не очень-то хорошо умею что-то делать руками — ну, в смысле разного рукоделия, и туфельку эту я делала несколько дней, сверяясь с картинкой в книжке, смешивая пластилин. Особенно долго не получался у меня бант, но потом вдруг вышел, и я покрыла его несколькими слоями лака, чтобы золотистые блестки создали эффект золота, и получилось красиво, а потом туфелька лежала на крыльце, бант отлетел, и Катька его растоптала.

Они всегда топтали все, что было мне так или иначе дорого. И меня никто не защитил, никогда. Почему-то все мои обиды вызывали только смех, как будто это и правда очень смешно, когда у человека всегда отбирают то, что ему важно, пусть даже это несуразно слепленная пластилиновая туфелька или пластмассовая собачка.