Евгения Михайлова - Струны черной души

— Ситуация настолько плохая для вас обеих, что для нас проще всего согласиться с виной Тани, тем более, даже вы не уверены в том, что убила не она. Девочка, с ее особенностями психики, в столь сложной ситуации — не преступник, а жертва. Конечно, вам стоит допустить, что отношение отчима к падчерице было особым, скажем так. Допустим, что-то произошло в тот вечер, и девочка в состоянии аффекта защищалась от сексуальных домогательств. Эксперт заключил, что она могла совершить удар такой силы. Как я понял, Таня поступит так, как вы ей скажете. Мое предложение: пусть сделает чистосердечное признание, но в той форме, которая не опровергнет все ее предыдущее показания, они не станут ложными. Она скажет, что вошла с улицы, стала, к примеру, переодеваться, а отец совершил по отношению к ней какие-то действия. В желании спастись она могла сделать то, о чем сейчас не в состоянии вспоминать. Дальше потребуется лишь согласиться с предположением обвинителя. Да, она могла схватить нож. Помнит, что он был рядом. Срок ей не грозит, только лечение в специальной клинике.

Паша изложил все, что могло быть потолком его мастерства. Это не профессионал такого уровня, который мог бы посеять сомнения у суда в том, что следствие изучило все обстоятельства. Что оно могло пропустить какой-то главный след. Они рыли на поверхности и находили свидетелей, которые лили воду на их мельницу.

Я видела показания преподавателей и учениц колледжа, которые приводили примеры того, что Анатолий относился к Тане лучше, бережнее, ласковее, чем ко всем.

Чертовы клуши, сплетницы, завистницы.

Нет, он должен был ее игнорировать, гнобить из педагогических принципов. Он считал ее дочерью! Знал, что она необычный, ранимый человек.

Признание? Клиника? Убийство богатых эмоций препаратами? Пытка изоляцией от меня? Сознание того, что она убийца, на всю оставшуюся жизнь? На прекрасную жизнь чудесной, волшебной, ни на кого не похожей девушки, женщины? Жизнь, которая не состоится, потому что ее втопчут в грязь и кровь.

Да, моя дочь могла в состоянии аффекта убить мужчину, который обманул ее доверие. Но это только наша тема, наш общий вопрос. Таня на него ответит, когда сможет, все восстановит, когда вырастет и справится, если захочет.

Официальная, казенная печать убийцы, тяжелая рука «корректирующей» психиатрии повесят на двери в будущее замок.

Нет. Так не будет.

У меня оставался единственный выход. Паша узнал о нем уже по факту.

Я сделала признание в убийстве мужа.

Я вошла в квартиру в тот момент, когда муж был готов изнасиловать дочку. Она была в полуобморочном состоянии, не могла сопротивляться. Я схватила нож…

Было ли желание убить? Да, наверное, было. Во мне поднялась ярость не только матери, но и оскорбленной женщины.

Лгала не потому, что боялась ответственности, а потому, что не хотела оставлять ребенка. Ей будет очень трудно без меня. У нас практически никого нет.

— Какая глупость, — сказал Паша. — Я, конечно, буду говорить о самообороне, защите близкого человека. Она допускает даже убийство. Но… Ваш покойный муж по всем характеристикам — не безумный агрессор, которого иначе невозможно остановить. Это будет понятно всем. Он тот человек, который испугался бы одного вашего появления. Но… как хотите. Дело ваше.

— Да, — сказала я. — Мое. Это должно как-то закончиться. Каждая минута чудовищного разбирательства убивает моего ребенка. Я и так боюсь, что слишком затянула.

Меня арестовали днем.

Утром я долго говорила с Таней, заставила ее повторять наизусть все, что она будет говорить и делать дальше. Позвонила папе, попросила срочно приехать. Договорилась со знакомым юристом, что он оформит папину опеку над Таней на время моего заключения.

Вы не поверите, но нам всем стало легче.

Таня даже вздохнула и сказала, что они с дедушкой ко мне сразу приедут. Что она будет ждать, учиться, даже готовить. Ее врач обещал написать ей справку на время процесса. Она не должна это слышать.

Мне было все понятно, почти спокойно.

Они, эти казенные лбы, получили, что хотели, но были ошарашены внезапностью. В любом случае я подарила им возможность покончить с неудобным делом, отчитаться о раскрытии. Получите, распишитесь и не благодарите.

Ночью меня разбудили в СИЗО.

Тело Тани нашли на скоростной трассе на окраине нашего района. По ней проехал большегруз. Версия — самоубийство.

— Этого не может быть! — я кричала, билась, рвалась.

Этого не могло быть. Это второе убийство, вытекающее из первого. Но я уже ничего не могла. Ни достучаться, ни призвать помощь, ни доказать что-то.

Я была в клетке.

У меня не было ни прав, ни голоса, ни выхода из несправедливости, рокового несчастья, непоправимой потери, не совместимой с моей жизнью. Она мне не была больше нужна.

Я призывала все высшие силы послать мне тупость и безразличие. Только не эта острая, испепелившая мои внутренности боль.

Зона — это не место. Не срок по приговору. Это даже не ограниченность в передвижении, действии, не чудовищное вторжение в человеческие потребности.

Это черный занавес, который опускается за сознанием свободного, независимого человека. Ты засыпаешь и просыпаешься в теле, ставшем чужим. Ты представляешь интерес только для конвоя и преследователей. Твои мысли подлежат сожжению, настолько они неуместны и устарели. Твои страдания необходимо завалить самой тяжелой и надежной плитой, чтобы они сохранились до свободы к ним вернуться.

Нет ничего унизительнее, чем страдания узника, — кому-то для потехи, кому-то на радость.

Я с готовностью уходила в свою зону мрака и отчуждения.

Есть такая наука — заморозить и заблокировать в себе все человеческое, теплое, нежное и уязвимое. Мне было все равно, на какой срок.

Оставшиеся силы я потратила на главные распоряжения. Договорилась с Пашей, что он добьется полной посмертной экспертизы Тани и получит на руки заключение.

«Папа с тобой расплатится, я ему сказала». И написала запрет на кремацию мужа и дочери. Они еще смогут что-то рассказать. Когда я вернусь.

Это все, что я сделала для своего будущего на тот случай, если оно будет.

Перед судом Паша пришел ко мне с идеей:

— Маргарита Викторовна, все изменилось. У нас больше нет причины поддерживать ваше признание. Мы можем сказать, что Таня только вам призналась в убийстве, что покончила с собой, потому что не вынесла вашего ареста. Вам не нужно больше спасать дочь. Вы не виновны.

— Ты себя слышишь? — спросила я презрительно. — Ты предлагаешь мне оговорить мою девочку именно сейчас, когда она окончательно стала беззащитной? Оболгать ее память? Забудь о таких ходах, иначе ты никогда не станешь адвокатом.