Елена Арсеньева - Неизвестная пьеса Агаты Кристи

Его откровенное обожание вмиг залатало наше потрескавшееся самолюбие. Но вместо того чтобы проникнуться к Ивану дружескими или хотя бы покровительственными чувствами, ребята его запрезирали. В их глазах он был слишком примитивен, поэтому его восхищение не возвышало, а унижало их. Тем более что он не желал знать своего места и осмелился ухаживать за Алиной. Даже руку и сердце ей предложил!

Если бы в этой хорошенькой головке была хоть капля разума, Алина согласилась бы сразу. Она уже имела репутацию безотказной шлюхи: Хабаровск ведь небольшой город… Судьба предоставила ей шанс для очищения и счастья, но разве она могла этим шансом воспользоваться! Где там! Разумеется, она отказала Ивану. Причем сделала это так гнусно… А может быть, это Игорь все придумал, а то и Сашок, не знаю точно. Словом, после последнего нашего спектакля Алина пошла с Иваном гулять, позволила себя поцеловать — а потом завела парня так, что он уже себя не помнил. Это она умела делать в совершенстве! Алина зазвала его в наш пустой и темный вагончик и начала раздевать. Внезапно вспыхнул свет — и на полуголого Ивана, который был уже в полной боевой готовности, уставились суровые судьи. В компании с бутафорским скелетом там сидели все наши парни, которые не упаковывали в это время реквизит, как думал легковерный Ванечка, а затаясь, подстраивали его позорище.

Женя снова обернулась к фотографии. Странно, она уже успела привязаться к этим ребятам. Ей нравился Климов, она искренне жалела Неборсина, погибшего так внезапно и нелепо… А теперь захотелось порвать фото в клочки, выбросить эти клочки, сжечь — если ничем иным нельзя было отомстить той банде юных подлецов!

— Да, вы правы, — уныло вздохнула Аделаида, словно прочитав ее мысли. — Трудно себе представить, что они смогли совершить такое. Я тоже никак не могла найти объяснение этой бессмысленной жестокости. Но признаюсь честно, сначала это показалось мне просто глупой, глупейшей шуткой. Я… я здорово смеялась, я почти одобряла ребят: конечно, Ванечка прелесть, но куда со свиным-то рылом в калашный ряд?! Может быть, я просто ревновала, что он выбрал Алину, и, ханжески качая головой, в глубине души злорадно хохотала, представляя, как наш герой без штанов чешет, куда глаза глядят.

То был наш последний вечер в Леприндо. Мы упаковали вещи, безмятежно поужинали, выпили — и разбрелись по постелям: Алина с Игорем, я — с Сашенькой… Да, представьте себе! — с вызовом вскинула она голову. — Я никогда не могла долго терзать влюбленного мужчину, к тому же всегда предпочитала молодежь.

В восемь утра за нами должны были прислать автобус — везти на станцию. Однако он запоздал, мы едва успели к отправлению, ужасно злились из-за этого… А в Тынде, в администрации, получая свои обратные билеты до Хабаровска, случайно услышали, какая трагедия произошла в ночь нашего отъезда. Парочка гуляла при луне — ночи там ясные, звонкие, студеные! — и увидела «уазик», который с безумной скоростью летел не по дороге, а по мари. И вдруг он исчез, будто провалился сквозь землю. Так оно и было… Весной в вечной мерзлоте на болотах оживают такие «линзы» — пустоты, провалы. Они разные бывают: иная только колесо у машины вывернет, а в другую бульдозер осядет! Однако ходили слухи об огромных «линзах», куда автомобиль может влететь с ручками и ножками. Вот «уазик» и влетел… А знаете, кто был за рулем?

Женя медленно покачала головой:

— Неужели Иван?

— Конечно! — ожесточенно подтвердила Аделаида. — Кому же еще там быть!

— Он погиб?

— Погиб… Там же болотина кругом — в «линзах» копится вода. Под тяжестью льда продавилась кабина, потом хлынула черная, зловонная жижа…

Она зябко обхватила плечи.

— Я это представляла бессчетное количество раз. Та смерть, которая успела оскалиться ему в лицо, была не очень-то похожа на нашего дрессированного скелетика! Я почему-то думаю, что за те недолгие минуты, пока Иван еще оставался жив, он возненавидел нас еще сильнее. Мы… мы все поломали в нем. Испоганили любовь… но главное — в этой чистой душе мы нарушили некое глубинное равновесие, которое устанавливает сама природа: радость жизни должна уравновешиваться страхом смерти. Я думаю, он вряд ли соображал, что делает, когда свернул с дороги на промерзшее болото. Жизни в эти минуты он наверняка не радовался — какая уж тут радость! И смерти не страшился — может быть, даже мечтал о ней… Вот она и пришла.

Аделаида нервно стиснула руки, наклонила голову.

— Понимаете, если бы он погиб сразу… но нет, прошло несколько бесконечно страшных минут. В такие минуты человек не может думать: ну вот, наконец-то, я ждал смерть — и она пришла, какое счастье. Наверное, содрогается даже древний старец, даже мудрейший из мудрецов, фаталист из фаталистов! А Ванечке было восемнадцать, девятнадцать… И все чувства, которые только что раздирали его сердце, вдруг отступили, разлетелись в прах перед одним всепоглощающим ощущением — ужасом умирающего существа. Мы опять обманули его! Оказывается, умирать вовсе не легко, не весело, не лихо. Умирать — невыносимо , и смерть — не забава, не игра. О боже, могу представить, как он проклинал нас… Думаю, его проклятье дошло туда, где всем воздают по справедливости! И знаете что?

Аделаида вскинула голову, и Женю дрожь пробрала при виде мертвенной бледности, залившей ее лицо.

— Я почти не сомневаюсь: Иван успел, успел услышать обещание, что его проклятье сбудется!

— Ну… — слабо отмахнулась Женя, едва совладав с голосом, — это уж совсем какое-то… что-то… ну, я не знаю!

— А я знаю, — почти спокойно, обреченно-спокойно откликнулась Аделаида. — Я знаю! Потому что оно уже сбывается.

Дорогой Эдмунд!

Я попытаюсь продолжить.

Обдумывая способ самоубийства, я воображала, что будет со мной потом. Я осознавала, что царство мертвых — это реальный и в то же время ирреальный мир, населенный как добрыми, так и враждебными человеческой душе существами, вселяющими в нас и надежду, и страх. Но если так, значит, мы сами определяем для себя, куда попадем после смерти: в царство покоя и мира или окажемся среди сонмища ужасов и неисчислимых кар? Но как же быть тогда с некой аксиомой о том, что самоубийцы непременно попадут в ад?

Я заколебалась. А вдруг и в самом деле я не найду покоя, а обрету одни лишь мучения? И если здесь, в жизни, у меня есть хоть слабая надежда как-то пересилить себя, в конце концов, положиться на время, которое сможет исцелить мою боль, то там, за гробом, я должна буду расплачиваться вечно за свой грех? То есть мои мучения от измены Арчибальда удвоятся, утроятся, удесятерятся вечностью?

Арчибальд будет наслаждаться жизнью, а я страдать, снова страдать, страдать вечно? О, это слово напугало меня, оно потрясло меня, я его осознала впервые — и испугалась так, как не пугалась ничего и никогда. Я поняла, что уже не так страстно жажду смерти, как прежде. И в то же время я ощущала, что мысль о ней уже завладела мною, что она затягивает меня, как зыбучие пески или трясина затягивают неосторожного путника. Я увидела себя лежащей в гробу, синей от яда, который намерилась принять, с дыркой во лбу от пули, которую намеревалась выпустить в себя, с веревкой на шее, с мокрыми, обвитыми водорослями волосами, раздавленной колесами автомобиля…