Мэри Стюарт - Лунные пряхи. Гончие псы Гавриила (сборник)

Бормоча всевозможные проклятия, Фрэнсис все же опять взялась за камеру.

– Боже мой, мне надо было захватить пять миль пленки вместо этих несчастных пятисот футов! Что же ты не сказала, что даже пыль этой страны чертовски фотогенична! Если бы еще хоть какое-то движение! Что же лопасти стоят на месте?

– Это мельница для переработки зерна. Хозяева запускают ее только тогда, когда кто-то нанимает их молоть пшеницу. В каждом поселке есть две или три таких, чтобы обслужить всех.

– Понятно. Послушай, а не войдешь ли ты в кадр и… вот удача, – есть крестьянка… как раз то, что надо, вот здорово…

Дверь мельницы была полуоткрыта. Теперь она раскрылась шире, и вышла гречанка, как обычно, вся в черном, с дешевой хозяйственной сумкой из искусственной кожи. Она повернулась прикрыть дверь, потом увидела нас, да так и застыла, протянув руку к большому старинному ключу, который торчал в замке.

Камера Фрэнсис беззаботно застрекотала, а мое сердце заколотилось неровно и болезненно, ладони стали влажными.

Я подумала: если я сейчас скажу Фрэнсис, что это София, мы обе будем действовать безрассудно, а так – я одна. Пусть хотя бы Фрэнсис продолжает держаться естественно…

Камера замерла. Фрэнсис опустила ее, помахала и улыбнулась Софии, которая словно окаменела и, уставившись на нас, так и продолжала стоять, протянув руку к двери.

– Никола, пойди и скажи ей, что это кино, хорошо? Нет необходимости так позировать, пусть она двигается. Спроси, не возражает ли она. И сама, пожалуйста, войди в кадр. Я хочу, чтобы бирюзовое платье было рядом с гладиолусами. Просто подойди к ней и скажи что-нибудь. Что угодно.

«Просто подойди и скажи что-нибудь». И верно, очень просто было спросить: «София, вы спрятали Колина Лангли на мельнице?» Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов [30] В популярной английской телевизионной викторине приз в 64 000 долларов был установлен за ответ на самый трудный вопрос. .

Я проглотила застрявший в горле комок, незаметно вытерла руки о носовой платок.

– Я попрошу ее, – достаточно спокойно произнесла я, – провести меня на мельницу. У тебя выйдет хороший кадр, когда мы будем входить в эту арку.

Я пошла по ирисам поздороваться с Софией.

У Фрэнсис есть пленки, запечатлевшие меня, но эта – единственная из многих, где я хожу и веду себя так, словно не обращаю внимания на аппарат. Как правило, я перед камерой напряженная и скованная. Но в этот раз я думала не о Фрэнсис и ее камере, а только о женщине, которая неподвижно стояла на ярком солнце рядом с этой полуоткрытой дверью, с рукой на большом ключе. Очень эффектные кадры, но у меня никогда не возникает желания просматривать их. Я не люблю вспоминать тот день.

Я прошла по ирисам и улыбнулась.

– Доброе утро, кирия. Надеюсь, вы не возражаете сняться? Это моя двоюродная сестра, ей здесь так все нравится, и она хотела бы снять вас и вашу мельницу. Это ваша мельница?

– Да, – сказала София.

Я увидела, как она облизнула языком губы, потом сделала неловкий выпад в сторону Фрэнсис, что должно было обозначать книксен. Фрэнсис ответила каким-то жестом приветствия и крикнула:

– Здравствуйте!

Я решила, что обе сочли знакомство состоявшимся.

– Это киноаппарат. – Мой голос звучал натянуто, и я откашлялась. – Кузина просто хочет, чтобы мы постояли тут немного и поговорили… вот, слышите, камера снова заработала… а потом, может быть, пройдем на мельницу?

– Пройти на мельницу?

– Да, если вы не против. Это тоже даст некоторое движение, понимаете, для фильма. Так пройдем?

На целую минуту сердце у меня словно остановилось. Я боялась, что София откажет, но, поразмыслив, она взялась за дверь и распахнула ее настежь. Кивком головы и жестом она пригласила меня войти. Это движение было полно благородства, и я услышала, как затрещала камера Фрэнсис и она что-то удовлетворенно проворчала…

Я поднялась на единственную ступеньку и вошла внутрь.

Прямо за дверью каменная винтовая лестница, пристроенная к стене, вела наверх. Под ней на земле стояли мешки с зерном, лежала груда тростника для ремонта крыши. У стены были сложены инструменты: грубая мотыга, лопата, какое-то подобие бороны, а также моток тонкой веревки. На гвозде висело решето.

Я не слышала, продолжает ли работать камера. София была как раз позади меня. Я взглянула на верх винтовой лестницы.

– Можно подняться? – Когда я проговорила это, я уже поднялась на две ступеньки, и моя нога была на третьей, и тут я остановилась, чтобы оглянуться на Софию. – Мне всегда хотелось осмотреть мельницу изнутри, но единственная, которую я видела, оказалась заброшенной. Это было в Паросе…

София стояла спиной к свету, и я не видела ее лица. И вновь я почувствовала, что она колеблется, и снова кровь бешено запульсировала в моих жилах. Я ждала ответа, крепко сжимая узкие перила. Но она едва ли могла отказать, не прибегая при этом к резкости, сравнимой разве что с моей собственной бесцеремонностью.

– Пожалуйста, – сказала она безразличным голосом, опустила сумку на пол и последовала прямо за мной по лестнице.

На втором этаже взвешивали муку. Тут находились старинные весы, хитрое сооружение из перекладины и начищенных чашек, подвешенное на цепях к массивной деревянной балке. По всему полу стояли большие квадратные жестяные короба, в которые собиралась намолотая мука, поступающая по наклонному желобу с жерновов. Часть этих коробов была наполнена мукой грубого помола, слегка желтоватого цвета. Тут тоже были мешки с зерном.

Но не было Колина Лангли. И не было места, чтобы его спрятать.

Это я поняла сразу, когда сошла с лестницы. Все тут было столь же невинным, как и лодка Стратоса. Ничего крупнее мыши тут спрятать было некуда. А когда я ступила на дощатый пол, мышь и в самом деле юркнула между двумя коробками, неся что-то во рту.

Но была еще лестница и еще один этаж…

София стояла рядом со мной, все тем же бесцветным голосом, который так не походил на ее обычный голос, она сказала:

– Раз вам интересно, теспойнис… Это наклонный желоб, по которому поступает мука. Видите? Это весы для взвешивания. Взвешивается она так…

Я видела ее в свете, падающем из единственного окна. Показалось мне или на самом деле в это прекрасное светлое утро ее лицо восковой бледности было еще бледнее обычного? Конечно, она вела себя сдержанно, что могло быть истолковано как стеснение или даже робость, но крестьянское чувство собственного достоинства пришло ей на помощь, и я не смогла прочитать на ее лице ничего такого, чему бы могла дать название, за исключением того, что мое сегодняшнее вторжение и проявленный интерес, мягко говоря, не вызывали у нее восторга.