Майкл Шейбон - Окончательное решение, или Разгадка под занавес

— Смотри, как тебе повезло, — сказал он, сжимая его плечо.

Лишь несколько мгновений спустя старик понял, что слова были произнесены по-немецки.

— Теперь все в порядке. Вот человек, который обязательно найдет Бруно.

— Миссис Паникер, — бросил старик через плечо хозяйке дома.

Кровь отхлынула от лица женщины. Он, разумеется, ни в чем ее не подозревал, но ощущение было такое, словно она попалась на отсутствии алиби.

— Я намерен побеседовать с вашим сыном. Вы тоже можете поехать, если хотите, полиция возражать не будет, я обещаю. Захватите для Реджи чистую рубашку и пачку галет.

Две рубашки, две пары носков, две пары глаженого нижнего белья. Новенькая зубная щетка. Кусок сыра, пакетик крекера и припрятанная с докарточных времен коробочка крупного изюма без косточек, его любимого. Вся передача легко уместилась в маленьком саквояже, да еще место осталось. Надев выходное синее платье с глухим воротником-стойкой, она спустилась вниз. Надо было найти мальчика.

И раньше, до похищения Бруно, Линус часто исчезал неведомо куда. Ей он казался не столько мальчиком, сколько тенью мальчика, крадущейся по дому, по деревне, по белу свету. Всюду: в тенистых уголках церковного кладбища, под карнизом дома викария, даже на колокольне у него были потайные лазы. Юркнет в них, и поминай как звали. Знай бродит себе целыми днями по округе с попугаем на плече, а она, хотя и очень этого не одобряла, удержать его не могла, потому что наказывать несчастного ребенка было выше ее сил. Рука не поднималась. Своего-то Реджи она воспитывала в большой строгости, хотя ей было ой как нелегко, и судите сами, что из этого вышло.

Она нашла его у ручья возле кладбищенской ограды. Там стояла поросшая мхом скамья, к которой, может, шесть, а может, семь веков подряд приходили жители деревни, чтобы думать свои невеселые думы под раскидистым тисом.

Рядом с Линусом сидел мистер Кэлб. На мальчике не было ни носков, ни башмаков, он их зачем-то снял, и Кэлб тоже был босиком. Его бледные голые ступни, торчащие из штанин дорогих модных брюк, почему-то потрясли миссис Паникер до глубины души.

— Я сейчас ухожу, — произнесла она излишне громко.

Всякий раз, обращаясь к мальчику, она кричала, словно разговаривала с глухим, хотя потом ужасно корила себя за это.

— Мне нужно к Реджи. Вы ведь погостите у нас, да, мистер Кэлб?

Мистер Кэлб кивнул:

— Ну разумеется!

У него было чудесное лицо — длинное, совсем некрасивое и какое-то очень книжное. Он напоминал ей мистера Паникера в возрасте двадцати шести лет.

— У Линуса в комнате две кровати, так что вам будет где переночевать.

Кэлб посмотрел на мальчика, вопросительно вскинув одну бровь. Очевидно, из деликатности по отношению к немоте Линуса сам он с ним почти не разговаривал. Мальчик кивнул. Кэлб кивнул в ответ. Миссис Паникер почувствовала прилив благодарности.

Вытащив из кармана блокнот и огрызок зеленого карандаша, Линус принялся что-то выводить, закусив от напряжения губу. Писать для него была мука мученская. Какое-то время он сам внимательно разглядывал то, что получилось, потом протянул блокнот Кэлбу. Миссис Паникер так и не научилась разбирать его каракули.

— Он спрашивает, правда ли, что мистер Шейн умер, — перевел ей Кэлб.

— Да! — почти выкрикнула она, а потом добавила, уже чуточку тише: — Это правда.

Огромные карие глаза Линуса неотрывно смотрели на нее, потом он снова кивнул, очевидно, каким-то своим мыслям. Невозможно было догадаться, о чем он думает. И так было почти всегда. Миссис Паникер искренне жалела его, поминала в своих молитвах, относилась к нему по-доброму, но тем не менее в этом мальчике она чувствовала что-то бесконечно чуждое, и причина была глубже, чем расовая или национальная принадлежность. Такой, казалось бы, славный паренек, и птица у него такая красивая, и оба до того опрятные, что просто диву даешься, однако в их привязанности друг к другу присутствовал надрыв, внушавший миссис Паникер суеверный ужас, куда больший, чем вылетавшие из клюва птицы числовые тирады или нежнейшее пение, от которого стыло сердце.

Мальчик вымучил из карандашного огрызка еще несколько слов. Мистер Кэлб скользнул по ним взглядом, вздохнул и перевел:

— Он был добрым.

Миссис Паникер попыталась ответить, но голос ей изменил. Что-то толкалось ей в ребра и рвалось наружу, и вдруг, к стыду и ужасу своему, она разрыдалась. Она не плакала уже лет эдак двадцать, хотя, видит Бог, поводов для слез у нее за эти годы было более чем достаточно. Сейчас она плакала потому, что этот мальчик, этот изломанный, истерзанный мальчик лишился своего попугая. Она плакала потому, что ее сын, государственный преступник, сидел в камере под ратушей. И еще она плакала потому, что в свои сорок семь, после двадцати пяти лет благоговейного почтения, разочарования и смирения, она, словно какая-нибудь героиня бульварного романа, единственный раз испытала безрассудный интерес к Ричарду Шейну, своему новому постояльцу.

Миссис Паникер подошла к мальчику и встала с ним рядом. Ей доводилось подмывать его, причесывать, кормить, одевать, держать, больного, над тазиком, если его рвало, но никогда не приходило в голову просто обнять. Она протянула к мальчику руки, он подался вперед и осторожно прижался головой к ее животу. Потупившись, она гладила Линуса по голове, собираясь с силами перед тем, как ехать к Реджи в тюрьму. Мистер Кэлб кашлянул. Миссис Паникер чувствовала, сколь весома его безучастность. Ей было неловко оттого, что она разревелась перед этим молодым человеком из Комитета по делам беженцев. Потом она подняла голову и увидела, что он сидит с носовым платком наготове. Бормоча слова благодарности, она взяла платок и вытерла глаза.

Мальчик отодвинулся и пристально смотрел на нее. Почему-то ее до странности тронула эта сосредоточенность его взгляда. Он подергал ее за руку, словно хотел, чтобы она с особым вниманием отнеслась к его следующим словам, и вывел в своем блокноте еще несколько загогулин. Мистер Кэлб, нахмурившись, изучал их. У Линуса был чудовищный почерк, буквы только угадывались. Кроме того, он писал их не в том порядке, переворачивая не только буквы, но и целые слова, особенно если общаться приходилось по-английски. Мистер Паникер, например, был очень смущен, прочитав в блокноте обращенный к нему вопрос следующего содержания: «ПАЧМУ ГОБ ХРИСТЯН НИЛЮБИТ ДЕТИВЕРЕИ».

— «Спросите старика», — прочитал мистер Кэлб.

— Господи, Твоя воля, о чем спросить-то? — растерянно пролепетала миссис Паникер.

Только однажды ей довелось увидеть старика своими глазами. Это было в 1936 году, на железнодорожной станции, где, нарушив свое затворничество на пасеке, он встречал пять каких-то гигантских ящиков, присланных ему из Лондона. В то утро миссис Паникер надо было в Льюис, но, увидав, как вдоль противоположной платформы шаркает старик в сопровождении дюжего молодца, старшего сына Уолта Саттерли из соседней усадьбы, она не поленилась перейти через железнодорожные пути, чтобы получше рассмотреть помешанного на пчелах отшельника. Много-много лет назад его имя, до сих пор источавшее аромат той, канувшей в Лету эпохи, аромат помпезности и незыблемости моральных устоев, блистало на страницах газет Британской империи, посвященных криминальной хронике, но отнюдь не эта былая слава заставила миссис Паникер в то утро подниматься по ступенькам железнодорожного моста. Для нее старик был местной достопримечательностью, интересной, прежде всего, из-за слухов и легенд о его замкнутости, желчности и враждебности по отношению ко всему роду человеческому.