Елена Арсеньева - Перстень Андрея Первозванного

– Куда выскочила-то? – вскинула брови Валерия.

– Да к этому дядьке. Небось решила, он ей что-то про Дениску скажет, то-то разлетелась! Он минут за пятнадцать-двадцать до вашего прихода заявился, пошептался о чем-то с Катюшкой (она ему и открывала, я его даже не видела), она и говорит: «Я сейчас на два слова выйду!»

– Ну, за это время можно было не два слова, а несколько речей произнести, – рассеянно проговорила Валерия, в последний раз обегая комнату взглядом, и вдруг нахмурилась: – Погодите-ка. Если она выскочила «на два слова», мы на нее должны были в подъезде наткнуться, верно, Альбина? Однако никого не заметили. И машины около дома не видно было. Куда же Катюшка отправилась в такую стужу, на ночь глядя, без чулок и в халате?

– И правда, – озадачилась Марина Алексеевна. – С тех пор чуть ли не час прошел. Разве что они в другой подъезд пошли поговорить, хотя зачем бы?

– Может быть, – кивнула Валерия, устремляясь к выходу. – Конечно, конечно, там мы ее и найдем. Пошли, Альбина. До свиданья, Марина Алексеевна, спасибо за приют.

– Я Катюшке скажу, что вы приходили! – донеслось до девушек, и наверху захлопнулась дверь.

Валерия быстро застегивала дубленку. Она не спешила выйти из подъезда, а внимательно всматривалась в темные углы за ящиками и под лестницей.

– Ты чего ищешь? – нетерпеливо спросила Альбина, которую просто-таки выворачивало от спертого многолетнего духа этого неприглядного человеческого жилья. – Думаешь, Катюшка сидит где-нибудь, от нас прячется?

– Или лежит, – буркнула Валерия, с силой ударяя в дверь подъезда и едва не падая с обледенелого крыльца. Ловко удержавшись на ногах, она побежала по дорожке к другому подъезду, а Альбина, то и дело оскальзываясь, – за ней.

«Или лежит… Или лежит…» Эти небрежные слова Валерии толклись в голове, словно пылинки в солнечном луче. Только эта пляска наводила ужас.

Вбежали в подъезд. Там, почудилось, было еще темнее, чем в первом, и запах стоял еще тошнотворнее: где-то жарили лук на растительном жире.

– Придержи дверь, – велела Валерия, прикрывая нос шарфом (и ее достало!). – А я посмотрю тут.

Альбина с силой оттянула дверь на крыльцо. Лунные, снежные блики слабо рассеивали дурно пахнущую темноту, поигрывая на грязном полу, посверкивая на поверхности какой-то темной лужицы. Валерия тоже обратила на нее внимание. Постояла, пригнувшись; потом шагнула в сторону и тихо выдохнула:

– О боже мой! – вглядываясь под лестницу.

В ту же минуту оказалась рядом с Альбиной и чуть не сшибла ее с крыльца:

– Пошли. Быстро! Да не стой ты столбом!

Она побежала к выходу из палисадника.

– Что там? Куда ты? – бестолково выкрикивала Альбина, едва поспевая следом.

Валерия остановилась, сжала руками голову:

– Да. Да, куда я? Надо позвонить, я где-то тут видела телефон… Нет, лучше подняться к Марине Алексеевне.

– Да что там такое? – выкрикнула Альбина, отшатываясь в сугроб, чтобы не столкнуться с мечущейся Валерией.

Та полуобернулась на бегу:

– Там… она.

– Катюшка? – прошелестела Альбина. – Живая?

– Ну что ты чушь несешь? Как она может быть жива, когда ей горло перерезали? – высоким, полным слез голосом выкрикнула Валерия – и исчезла в подъезде.

Альбина замерла. Ноги, чудилось, пристыли к дорожке. Ночь наползала отовсюду: скалилась ухмылкой водителя-доктора, хрипела, как Хинган, хлюпала кровью из перерезанного Катюшкиного горла. Все качалось, заваливалось вокруг, будто Альбина в одну минуту сделалась пьяна, пьянее даже того мужика, который на их с Валерией глазах чуть не зарылся в сугроб, а потом исчез в подворотне…

И в этот момент с холодной, просто-таки патологический ясностью Альбина поняла: тот человек, перерезав Катюшке горло, потом прошел от них в двух шагах… им встретился убийца.

Этого не могло случиться!

Страшные слова, произнесенные Никитой Семеновичем, не увязывались в сознании Германа с именем Дашеньки, с ее семью годами от роду, с этими светленькими кудряшками, которые он знал по фотографиям. Он гнал машину в Москву, а сам то и дело пытался что-то стереть с ветрового стекла. И «дворники» ходили туда-сюда, и ни дождя, ни снега на улице, а все-таки плыли, плыли по стеклу эти слова, от которых судороги сжимали сердце; плыли и расплывались в слезах.

Он все еще не верил, и чем больше отдалялся от Внукова, тем менее реальным казалось признание сторожа. Откуда ему знать правду, этому постороннему, чужому человеку? Этого просто не могло быть! О таких вещах иногда читаешь в газетах, и волосы на голове становятся дыбом, но невозможно представить, чтобы такое случилось в твоей семье, с твоей племянницей… да она ведь еще ребенок, у кого поднялась рука?!

…Он лишь смутно помнил, как вырвался из-за стола, бросился вон из дома, вскочил во внедорожник и погнал его в Москву. На обочине сознания маячило воспоминание о воротах, которые он чудом не проломил, о Никите Семеновиче, порскнувшем чуть ли не из-под колес… но все сейчас было неважно, кроме этой полузабытой дороги в Москву.

Он мчался к Кириллу. Уж если кто и знает правду, то один Кирилл. Он не станет врать, он скажет все как есть.

Герман забыл, что всегда ненавидел зятя, и, случись беда с ним самим, у зятя он у последнего просил бы помощи и сочувствия. Сейчас только Кирилл мог исцелить страшную рану – или уж добить вовсе, чтоб не мучился.

Хмель отпустил Германа, и он постепенно начал вспоминать дорогу на Сухаревку, где была квартира Кирилла. В отчаяние приводило количество автомобилей, заполонивших московские улицы, а все эти авто были нахраписты, бесцеремонны, все лезли поперек пути, словно нарочно нарывались на аварию. Герман с наслаждением ударил бы хоть в один сверкающий наглый бок, но сдерживался из последних сил, потому что знал: дай себе волю – и неизвестно, когда доберется до Кирилла, может быть, не доберется вообще, и тогда вечно будет ворочаться в сердце этот мучительно острый нож.

Шли минуты, и он почти убедил себя, что Кирилл одним своим словом способен не только исцелить эту несусветную боль, но и вообще каким-то чудом сделать так, чтобы все события сегодняшнего вечера оказались сном. Не было приезда на внуковскую дачу, не было застолья с Никитой Семеновичем, не было вести о Дашенькиной смерти. А главное – о причине этой смерти!

Господи… воткнув палец в кнопку звонка на двери Кирилла, он почти всерьез ждал услышать перестук легких ножек и тоненький девчачий голосок:

– Кто та-ам?..

Никто ни о чем не спросил. Просто защелкал замок, звякнула цепочка – и дверь открылась. На пороге стоял Кирилл, и при одном взгляде на его осунувшееся, постаревшее, заросшее щетиной лицо Герман понял: все, что он услышал на даче, – правда. Он уткнулся в эту правду всем лицом, всем телом – и лишился сил.