Елена Арсеньева - Перстень Андрея Первозванного

– А фартук небось тоже законтаченный? И луч рентгеновский? – закапризничал Штырь, выказывая завидную осведомленность. – Законтаченный, да? Нет, пускай вас на хрен еще и просветят, иначе не миновать мне сегодня раком стоять, очком кверху!

В результате всего этого у Германа появился совершенно никчемушный рентгеновский снимок. В процессе он чувствовал себя той, забыл ее имя, дочкой Бабы-яги, которая демонстрировала маленькому хитрецу Терешечке, как правильно садиться на лопату и отправляться в печку, дабы изжариться на ужин. Зато потом Штырь совершенно спокойно возлег на стол, и негодующий «лесоруб Илья» беспрепятственно запечатлел для потомства крестик из гвоздиков, застрявший в его внутренностях, на фоне позвоночного столба.

Эта история неожиданным образом еще больше расположила к Герману Стольника. С усмешкой, удивительным образом не красившей, а скорее безобразившей его изжеванное жизнью лицо, он серьезно сказал:

– Это хорошо, что ты человек понимающий, лепило. Законтаченный – это ведь то же, что опущенный. Мало кто эти тонкости знает…

Как всегда, Стольник говорил с некоторым усилием, на ходу переводя свои слова на относительно нормальный русский язык. Сначала Герман думал, будто Стольник таким образом выказывает свое уважение к собеседнику, а потом понял, что все гораздо проще: для него это нечто вроде разговорной практики в иностранном языке. Так, ради практики, Герман говорил бы с англичанином по-английски, с французом – по-французски…

– Иной раз придет в зону молодое пополнение – ну и видишь на них, дурилках, наколки нибудь какие – лишь бы покрасивее, позабавнее: руку с распустившейся розой, или черта, который раздевает бабу, или перстень с сердцем. Корчат из себя блатных, а сами… фраера! Потом удивляются, когда им в первую же ночь в очко поддают, – а почему? Потому что на них петушиное клеймо стоит! На воле народ глупый. Видят у кого-то на пальце наколку: перстень сплошь черный. Вроде бы картина ясная: отбыл человек свой срок честно, от звонка до звонка. Однако блатной будет в оба глаза смотреть: «петухи», на волю выйдя, таким образом скрывают свои наколки, которые им в зоне силком сделали. Перстень козлиный – либо три кружка по белой косой полоске, либо сердце. У «парашника» косая половина белая. Зачернить, замазать – проще простого, во всяком разе, легче, чем вывести. Тут уж надо в оба глаза на другие клейма смотреть!

Вот был на моей памяти такой случай… Лет двадцать назад, в Магаданской области, сидел я с одним мазевым, то есть знатным каталой. Шулер карточный по-вашему. Кличка его была Замазка. А замазка – это долг карточный. В замазке у этого каталы всегда было несколько лохов. Вся штука в том, что никто из нас знать не знал, что он и со своими, гад, мухлюет. Говорю же – знатный катала! А как человек – хреновый: простить, к примеру, долг – это ему западло было. Скольких по кругу пустил! Ставят «заигранного» в круг и гвоздят почем зря, хоть бы и в кровь, а сопротивляться не моги. Остановить имеет право только напарник. Но Замазка никогда никого не останавливал.

И вот однажды проиграл ему законник. Ну, проиграл и проиграл – с кем не бывает! Послал шестерку за деньгами, а сам ждет. Возвращается гонец без денег: так, мол, и так, вертухаи нашли твой тайник. Наши позора на себя не берут: зашел законник за угол, вынул заточку и отсек у себя два пальца на левой руке. Замотал их в лоскут, вернулся и отдал Замазке. Это была равноценная замена, тот остался доволен. Шестерку своего потом законник измантулил до потери пульса, тот понял, что и налево уйти недолго. И разинул пасть…

Стольник, забывшись, заговорил по фене, но сразу спохватился:

– Короче, настучал шестерка на Замазку: дескать, он его укупил, чтоб того законника подставить. Ну что ж, не один Замазка на свете был катала! Нашли еще одного – с понятием, взял он крапленую колотушку, колоду то есть, и взялся за дело. Обчистил Замазку как надо. Должок над ним такой навис, что и в страшном сне не увидишь. И даже во сне не отдашь! А дальше – дело обычное: подарили Замазке тарелочку с дырочкой, а заодно и пометили. На пальчик – перстенек с сердечком, а на ягодицы следовало бы, конечно, по пчелке посадить, однако каталам опущенным свои наколки делают: червонные тузы на заднице!

Стольник закурил, и Герман вдруг впервые заметил, что на левой руке у него нет двух пальцев: мизинца и безымянного. Однако острый взгляд из-под бровей пресек возможные вопросы.

– Не знаю, что с тем Замазкой потом было. Болтали, будто ему голову сучьями пробило на курсах парикмахерских… на лесозаготовках, значит. А может, и живой. Катать небось завязал намертво! Кликуху сменил – это просто. И перстенек зачернить – дело плевое. А вот задницу отмыть… Хотя народ, я же говорю, глупый. Видят какие-нибудь лохи, как он в сауне своими тузами светит – и во фрунт тянутся: авторитет, мол, «отрицала»! А какой он, в жопу, авторитет? «Вафлер» – он и есть «вафлер»!

Стольник длинно затянулся, хмыкнул, покосившись на Германа:

– Этот чубик Штырь тебе в ножки кланяться должен! Не всякий согласился бы… так по-человечески! Он теперь твоим рабом стать должен, чем-то вроде торпеды, – если, конечно, в душе настоящий блатной!

– Торпеда? – повторил тогда Герман и черкнул это слово на полях лежащей на столе газеты – чтобы не забыть. – А это еще что?

– Торпеда – человек, который проиграл тебе в карты свою жизнь, – охотно пояснил Стольник. – Ты можешь заставить его делать все, что в голову взбредет: хоть тысячу тараканов по углам собрать, хоть стишки про дедушку Ленина во время переклички читать. Хоть… хоть убить кого-нибудь. Кого хочешь! Торпеда не откажет. Или он убьет, или его кончат.

И, помнится, глядя в водянистые, неуловимые глаза Стольника, Герман мгновенно представил себе, как отдает Штырю-торпеде приказ, а тот его выполняет…

…Герман вдруг почувствовал, что задыхается. Сделалось трудно идти. Он постоял, незряче оглядываясь, потом в глазах прояснилось и полегчало в груди.

С ним это бывало и прежде, еще в Москве, ну а в последнее время – все чаще. Никакой боли – просто нечем дышать. Ощущаешь свое сердце как нечто чужеродное, свободно и неконтролируемо болтающееся в груди: то часто-часто, мелкой дрожью, то медленно, неохотно.

Сзади послышался гул мотора, и Герман вынудил себя тронуться с места, представив, как нелепо он тут стоит, посреди дороги, словно забыл, куда шел. Это что-то напомнило ему: одинокая фигура, нелепо нагнувшаяся вперед, держится за сердце, потом делает один шаг, и другой, и третий… деревянные, негнущиеся, неестественные шаги…

Да, на что-то было похоже, но Герман сейчас не мог вспомнить, на что именно. Просто двинулся вперед, изо всех сил надеясь, что никто не заметил ничего необычного в его поведении.