Фредерик Дар - Убийца. Бесполезное расследование

Никакого алиби я им, конечно, представить не мог. Было время, когда я, понимая, что пропал, решил было выложить основной мотив, чтобы потопить вместе с собой и Эмму… Но удержался. Смерть ее супруга сочли случайной, и мне представлялось невозможным — или, по крайней мере, очень трудным — доказать, что убил его я. Словом, я совершил свое преступление слишком успешно. К тому же, зная Эмму, я чувствовал, что она предусмотрела и такую возможность и заранее продумала вариант защиты. И наконец, в определенном смысле убийство Бауманна стало бы более серьезным обвинением, чем убийство старика. Ведь в случае с Бауманном моментально выплыл бы преднамеренный характер моих действий, а в случае со стариком меня немного выручал дьявольский план хозяйки. Судите сами: история с телеграммой доказывала, что, по идее, я не должен был остаться в доме наедине со стариком. Следовательно, если я и убил дедушку, то только под влиянием минутной слабости.

Мой адвокат избрал в качестве главного аргумента именно это. Он упирал на мою невменяемость. Он долго распространялся насчет бутылки с пуншем: по его словам, я тогда изрядно набрался. А когда окосел, то почувствовал жажду крови, пошел к деду и перерезал ему глотку. Забрал его бумаги, по-идиотски запрятал их под свой клоповник, а потом взял да и лег спать. По мнению адвоката, тот факт, что я не ушел из дома после преступления, красноречиво свидетельствовал о моей ненормальности.

Это было не бог весть что, но я понимал, что лучшей защиты в такой безвыходной ситуации не найти.

Очная ставка с Эммой ничего не дала. Она пришла во всем черном, величавая в своей безмерной скорби, и смотрела на меня презрительно-свысока: мол, пригрела змею на груди… Честное слово, она и сама верила в свои байки!

Ну, я решил вести себя соответственно: ироничный взгляд, спокойный голос, сдержанные жесты… Моя версия была такова: я оставил Эмму у постели паралитика, поднялся в свою комнату и как следует приложился к бутылке. Потом заснул, и из объятий Морфея меня вынули уже полицейские…

Это объяснение, по крайней мере, позволяло обойтись без лишней болтовни. И я придерживался его, несмотря на пощечины следователей и умелые расспросы судьи.

Только вот мой побег из тюрьмы на всем ставил крест…

Эмма объяснила, что ее муж привез меня в дом под чужой фамилией. Дескать, он встретил меня в баре, и в разговоре я обмолвился, что ищу работу водителя.

Все это была чисто формальная трепня, которая ровным счетом ничего не меняла. Дело разучили и разыграли, как вестерн, где можно с самого начала угадать, что малыш Билли женится на дочке шерифа. А мне выпадало жениться на вдове [2] «Вдова» — жаргонное название гильотины ( Прим. пер .). , да только не на той, на которой я собирался!..

Эмма, небось, от души смеялась надо мной. Да уж, устроил я ей манну небесную: монеты сыпались — только фартук подставляй! Наследство мужа, наследство старика… Теперь можно и в Америку! Пампасы принадлежат ей и только ей! Разве что за ее клячей будет гарцевать уже не Капут…

Мой процесс разворачивался как во сне, и я следил за ним достаточно спокойно. Я знал, что после его окончания на меня натянут холщовую робу, повесят на руки цепи, и я стану живой куклой в квартале приговоренных к смерти…

Со своей скамьи я наблюдал за различными этапами церемонии. Показания полицейских, жандармов, от которых я убежал… Показания свидетелей, начиная с Эммы, чьему горю прокурор «искренне сочувствовал». Показания Робби…

Прокурор говорил четыре часа подряд, выставляя меня в самом что ни на есть неприглядном виде. Он требовал моей башки, засучив рукава и закусив удила. Казалось, он питается головами преступников и как раз здорово проголодался.

Потом настал черед моего адвоката. Волновался малыш — ой-ой-ой! Ведь мы с ним как-никак в первый раз выступали перед присяжными в паре. Он тоже часа три пробрызгал слюной на свою любимую тему.

Во время его речи я смотрел на Эмму, сидевшую в первом ряду среди почтеннейшей публики. Она ни разу не подняла на меня глаз.

Она казалась далекой и бесчувственной. Дожидалась финала, чтобы принять последние оставшиеся меры. Ведь это была женщина аккуратная и организованная. Она ничего не предпринимала до окончательного завершения дела.

А дело обещало завершиться в два счета. Судя по тому, как мямлил мой адвокат, мне оставалось совсем недолго. Парень еще надеялся выхлопотать мне пожизненную каторгу в качестве смягчения приговора, но я на это не рассчитывал. Глядя на рожи присяжных, я понимал, что дело швах. Не приглянулся я этим дамам-господам, не в их вкусе был. У них — свои магазинчики, солидные должности, семьи и болячки, которые им компенсирует касса социального обеспечения. Гадов вроде меня они привыкли истреблять, как крыс в своем подвале. Общество ждет от них помощи и защиты…

Я раздумывал над всем этим, пока мой защитничек не перестал балабонить. Тогда наступила полная тишина, и прокурор спросил, хочу ли я что-нибудь сказать в свое оправдание.

Я решил молчать — пускай сами решают, что со мной делать. Я все больше казался себе соломинкой, затерявшейся в бурном водовороте обстоятельств, Но когда я встал, собираясь ответить «нет», мои глаза встретились с глазами Эммы. И то, что я в них увидел, поразило меня. В ее взгляде сквозило страшное беспокойство. Куда и подевалась спокойная уверенность, составлявшая ее главную силу…

Эмма боялась. Я был в этом полностью убежден. И боялась, видно, потому, что имела основания опасаться чего-то с моей стороны. Но чего? Того, что я скажу правду? Нет, это слишком просто. Это она должна была предусмотреть. Она страшилась чего-то другого…

— Отвечайте, — повторил главный паяц. — Желаете ли вы что-нибудь сказать в свое оправдание?

И тут — о чудо! — в зале заседаний зазвучал голос. Голос четкий, спокойный и уверенный.

И принадлежал этот голос мне. Я и узнал-то его не сразу…

Я начал говорить автоматически, не зная точно, куда веду и что хочу пояснить. Честно говоря, я не собирался ничего доказывать. Я взял слово только для того, чтобы встревожить эту бабу, которая смотрела на меня, напрягшись и сжавшись в комок. Чтобы она подрожала, пообливалась холодным потом хотя бы несколько минут. Это был последний и единственный способ как-то ей отомстить.

— Господин прокурор, господа присяжные… Мне нечего сказать в свое оправдание. (Шепот в зале). Потому что мне незачем оправдываться. Оправдываются виновные, а я невиновен. (Новый шепот, переходящий в гул).

Паяц крикнул: «Прошу тишины!» — и, как заведено, пригрозил, что прикажет очистить помещение.

Я сглотнул слюну и посмотрел на Эмму. Она была бледна, и губы, которые она не накрасила, чтобы больше походить на безутешную вдову, казались совершенно бескровными.