Мэри Кубика - Не плачь

Все тихо, и вдруг я слышу какой-то звук, как будто стекло звякает о стекло. Целую минуту я соображаю, где нахожусь, а потом понимаю, что шум исходит от окна. Я встаю и, подойдя к окну, замечаю, как снизу летит камешек. Он ударяется о стекло и падает вниз, на черепичный навес над крыльцом.

Я открываю жалюзи и смотрю вниз, на заросшую лужайку. Там стоит она – Перл.

Она в своем черно-белом клетчатом пальто, на голове у нее вязаная шапочка. На улице темно, и я вижу ее неотчетливо. И все-таки вижу. Она стоит в ночи, похожая на размытую фотографию. Ее фигура одновременно расплывчатая и очень четкая. Когда я поднимаю жалюзи и высовываюсь в окно, совершенно обескураженный, она машет мне рукой. Зачем она здесь? Не знаю, но благодарю небеса за то, что она пришла.

Всю жизнь я мечтал, чтобы какая-нибудь девушка пришла ко мне среди ночи – и вот вам пожалуйста.

Я машу ей в ответ, машу вяло, хотя внутри у меня все пылает; я совершенно забываю, что уже засыпал, думая об отце и неоплаченном счете за электричество, о том, что отец пропил мой телескоп. Я жалел себя. Дулся. Мечтал о другой жизни, не похожей на теперешнюю.

Поднимаю указательный палец и одними губами произношу: «Одну секунду!» Правда, сомневаюсь, что она видит. Хватаю свитер, который висит на дверце шкафа, и выбегаю, не дожидаясь, пока она передумает и уйдет.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я еле слышно, спускаясь к ней на лужайку.

Трава мокрая, в росе. Подошвы спортивных туфель промокают, ногам сразу делается холодно. Волосы у нее мокрые, и мне очень хочется дотронуться до них, перебирать разноцветные пряди пальцами. Мне кажется, что их текстура меняется в зависимости от оттенка. Самые грубые волосы песочного цвета, а дальше они шелковистые и бархатистые. Наверное, шел дождь, думаю я, и поэтому у нее промокли волосы. Хотя никакого дождя я не слышал. На траве роса, но бетон на тротуарах и на улицах сухой. Может, она снова купалась, бродила по воде в озере Мичиган? Да, наверное, в этом все дело. Она плавала.

Но я ни о чем ее не спрашиваю.

– Мне было скучно, – признается Перл.

Так вот почему она пришла! Не знаю, что ей ответить и что думать. Неужели ей стало так скучно, что она решила навестить меня? Но я не даю сомнениям овладеть мной. Она здесь, а остальное не важно. Она здесь!

Перл разворачивается и идет вперед; я следую за ней, как потерявшийся щенок. Сегодня морозно, и наш городок странно тихий. Ночью ничего не слышно, кроме скрипа наших подошв по гравию. Ни машин, ни поездов, ни чаек, ни сов. Весь мир спит, кроме нас – меня и Перл.

Мы идем. Не знаю, куда мы направляемся; по-моему, она тоже не знает. Насколько я могу судить, никакой цели у нас нет. Мы почти не разговариваем. Мне это даже нравится. Меньше вероятности, что я ляпну какую-нибудь глупость и все испорчу. Но время от времени мы отпускаем какое-нибудь замечание, вроде: «Какой уродливый дом», или: «Похоже, уличный фонарь опять перегорел».

Болтаем о чем попало. Такие дела.

Когда мы обходим квартал по второму разу, она вдруг говорит:

– Мои предки от меня отказались. – Слова появляются словно из ниоткуда, хотя готов поспорить, что они находились у нее в подсознании долго и искали выхода, как лабораторные крысы ищут выход из лабиринта. – Когда я была маленькая, – добавляет она, и я складываю в голове ее слова, ее признание: «Предки отказались от меня, когда я была маленькая». Мне кажется, что такие признания гораздо проще даются в темноте, когда не заметны жалостливые взгляды на лице собеседника, взгляды, от которых тебе иногда даже хуже, хотя предполагается, что они должны утешать.

– Что значит «отказались»? – спрашиваю я. – Отдали на удочерение?

– Ага, – говорит она.

– Очень жаль, – говорю я, так как не могу придумать ничего лучше. Не похоже, что я имею право выспрашивать подробности. Так что я останавливаюсь на безличном «Очень жаль», надеясь, что она поймет: мне в самом деле жаль. Она не ребенок. Ей достаточно лет, и можно подумать, что за много лет можно преодолеть обиду. И все же я догадываюсь, что такие вещи не преодолеваешь до конца. Просто острая боль переходит в тупую, тянущую. И длится она вечно.

Перл пожимает плечами и говорит:

– Все нормально. Я это пережила.

Но мне не кажется, что она это пережила. По моим прикидкам, ей лет двадцать пять, может быть, двадцать восемь, но она по-прежнему злится на своих родителей, которые отдали ее в приемную семью. Да, в таком случае по-другому не бывает. Воспоминания очень болезненны; периодически они нарывают. В природе человека таить обиду. Трудно думать о будущем, когда с такой болью вспоминаешь о том, что осталось позади, – точнее, о тех, кто оставил тебя позади. Моя мать уже тринадцать лет как ушла, но не проходит ни дня, чтобы я не вспоминал ее с обидой… По правде говоря, я по сей день злюсь на нее. И все время думаю о ней. Я бы посоветовал Перл забыть прошлое и думать о будущем, но подозреваю, что она ответит: «Чья бы корова мычала». Я не лицемер. Иногда такие вещи проще сказать, чем сделать.

– Как это вышло? – спрашиваю я. – Почему твои предки тебя бросили?

В темноте я ее не вижу, но чувствую, как Перл пожимает плечами.

– Почему бросают детей? – равнодушно говорит она.

Вопрос риторический; она не ждет ответа. Конечно, я мог бы назвать много причин: финансовые проблемы, развод, молодая незамужняя мать, отсутствие поддержки… или просто женщина, которая не знала, что такое быть матерью… Не знала и не желала знать. Я совершенно уверен, что Перл не станет меня слушать. В ее голосе я очень ясно слышу обиду. Более того, она хочет, чтобы я сказал ей, что предки бросают детей, потому что они никудышные люди и ужасные родители. Потому что они просто плохие. Но я не успеваю ничего сказать. Перл не дает мне такой возможности.

– Плохая девочка, – вдруг шипит она, и от ее ярости я вздрагиваю. От нее исходит что-то мощное и злое, поток злой энергии. Потом она вдруг грозит пальцем, ни к кому конкретно не обращаясь, и повторяет: – Плохая девочка. Ты была плохой девочкой.

Я вздрагиваю. Мне делается не по себе. Что нашло на Перл? Она вспоминает прошлое? Конечно, я и раньше догадывался, что она немножечко не в себе, но ее слова дают дальнейший повод усомниться в ее психическом здоровье. Впрочем, я не спешу ее осуждать. Может быть, мне просто приятно находиться в обществе человека, который не обращает внимания на общественные нормы, которому все равно, что подумают другие. И все же ее слова в ночной тишине – «Плохая девочка!» – застревают у меня в голове. «Ты была плохой девочкой». Наверное, ей часто это повторяли, как мне: «Уходи, Алекс. Оставь меня в покое. Не трогай меня!»

Становится тихо. Я слушаю наши шаги, стараясь идти с ней в ногу. Мы бредем медленно и бесцельно, даже не рядом. Лучше сказать, плетемся. Мы плетемся ночью по улице, под покровом ночи. Над нами звезды и деревья.