Мэри Кубика - Не плачь

Мы снова идем по улице. За то короткое время, что мы провели в доме, на улице похолодало; ветер усилился. Холодно, но Перл держится рядом со мной, ближе, чем раньше, и мне отчего-то тепло. Я снова беру ее за руку, на этот раз долго не раздумывая; просто беру, и все. Она не пытается высвободиться, и мы идем на старое кладбище, держась за руки. Мне совсем не кажется странным, что она лет на десять старше меня. Наоборот, все правильно. Мы не разговариваем, не болтаем о пустяках. Мы вообще ничего не говорим. Я веду Перл на кладбище, собираясь показать ей могилу Женевьевы. Правда, иногда у меня закрадывается подозрение, что именно Перл тащит меня туда. Она хочет посмотреть, где похоронена Женевьева.

В нашем городке два кладбища – старое и новое. Новое открыли лет десять назад. Я случайно знаю, что Женевьеву похоронили на старом кладбище, потому что раньше мы играли там в привидения. Не спорю, это не совсем та игра, в которую следует играть на кладбище, но там почему-то было смешнее. Старое кладбище устроили у церкви, небольшого, покосившегося строения. Могила Женевьевы не очень далеко.

На старом кладбище больше нельзя хоронить; да и здешние обитатели зарыты глубоко под землей, под крошащимися, замшелыми надгробными камнями. Здесь много заброшенных могил – потомки похоронены в другой стороне городка, куда обычно и ходят посетители. Я не был на старом кладбище лет с восьми; помню, тогда я читал полустертые надписи на старых памятниках и жалел, что под одним из них не похоронена моя мать.

Ах, как я хотел, чтобы она умерла! Так было бы лучше для всех. Умершей матери можно не стыдиться, как сбежавшей. Да, по-моему, лучше смерть, чем бегство.

Вот и могила Женевьевы. Мы останавливаемся перед небольшой табличкой, такой маленькой, что она скорее подошла бы мертвому домашнему животному. Табличка покосилась и местами почернела; она наполовину ушла в коричневую, пересохшую землю.

На могиле лежат цветы, рудбекии, сорванные с чьего-то чужого цветника; засохшие головки валяются на земле. Птичий корм, замаскированный под цветы. Интересно, кто принес сюда цветы? Насколько мне известно, никто не навещает здешние могилы, кроме шутников на Хеллоуин, но и тогда принято пугать народ, а не поминать мертвых… Странно!

Перл опускается на колени на раскисшую землю и перебирает завядшие цветы. Потом медленно и задумчиво проводит пальцами по вырезанным буквам, как будто запоминает изгибы «Ж», завитки «е», кружки «в»… Я стою в паре шагов позади, наблюдаю за ней, вижу, как она погрустнела, и думаю: смерть такой маленькой девочки – вот что на самом деле печально.

Да, смерть девочки – грустное событие, хотя мы ее не знали. Я только слышал рассказы о ней; их слышали почти все. Но я никогда не узнаю Женевьеву. И Перл никогда не узнает Женевьеву. И все же очень досадно думать, что она лежит под землей, под тем местом, где сейчас стоим мы. Досадно и странно.

Дальше все становится еще более странно.

Перл, которая до того стояла на коленях на мокрой земле, вдруг ложится. Поворачивается на бок, сворачивается клубком и лежит на могиле Женевьевы. Как будто обнимает мертвую девочку, прижимает ее к себе, утешает.

– Алекс! – зовет она. – Иди сюда.

Я подхожу ближе, но не могу себя заставить лечь на могилу. Я сажусь. Точнее, присаживаюсь на корточки. Сижу, пока у меня не начинают болеть икры, и слушаю, как Перл читает молитву по мертвой Женевьеве.

– Ну а теперь я посплю, – говорит она со слезами на глазах. Мне кажется, что это слезы сочувствия и сострадания. Хотя, возможно, за ними кроется нечто большее.

Может быть, она просто не в своем уме, хотя нравится мне от этого ничуть не меньше.

Наоборот, из-за этого она нравится мне даже больше.

– Успокойся, – повторяет Бен. Я сижу на модерновом кухонном стуле из металлических трубок, а он перевязывает мне руку. – Расскажи, что произошло. – Его лицо совсем близко; я чувствую, что от него пахнет соевым соусом.

У меня на щеках засохшие слезы. Рука в крови.

Меня бьет дрожь. Не только от холода, но и от страха.

В комнате холодно. У меня на коленях плед, толстый синий плед. Понятия не имею, как он туда попал. И еще я каким-то образом ухитрилась потерять туфлю. Рукав рубашки порван в том месте, где меня дернул бездомный; кожа покраснела – наверное, растяжение… Бен лезет в морозилку за льдом, набивает им целлофановый пакет. Кладет пакет мне на предплечье, и я бледнею. Холодно!

По моей просьбе Бен придвинул к входной двери три стула. Он ни разу не сказал, что это глупо, и не спросил, в чем дело. Просто выполнил мою просьбу. Кроме стульев, он придвинул к двери клетчатое кресло из гостиной и рабочее кресло Эстер. Он не спросил зачем. Просто выкатил его и приставил к двери.

На столе рядом со мной лежит мобильник Эстер; мы несколько раз смотрели последнее сообщение – оно по-прежнему высвечивается на экране.

«Как аукнется, так и откликнется», – говорится в сообщении, отправленном с неизвестного номера.

– Она следит за мной, – говорю я.

Бен наливает мне красного вина и садится напротив. Взгляд у него теплый; когда я смотрю на него, мне уже не так холодно.

– Выпей, – советует Бен. – Вино успокоит тебе нервы. – Он придвигает ко мне вино. Он налил его не в бокал, а просто в пластиковую чашку. Очень разумное решение – руки у меня так дрожат, что стекло я бы непременно разбила. Даже чашку поднимаю с трудом. Рука Бена под столом ложится мне на колено. Его прикосновение теплое и успокаивающее. Оно меня утешает.

Я повторяю:

– Она следит за мной.

Эстер за мной следит.

Когда я в истерике позвонила Бену, они с Прией были в каком-то ресторанчике в Чайна-тауне и ели дим-сумы.

– Что значит – вы не можете найти файл? – спросил он по телефону. – Я же оставил его на столе! – Потом он сказал Прии на весь переполненный ресторан, чтобы я тоже слышала: – Мне очень жаль, детка. На работе какая-то путаница. Пропал важный файл. Мне надо ехать. – И он бросил Прию в Чайна-тауне, а мне привез еды: хрустящую курицу в кунжуте с блинчиком. И бутылку красного вина. Когда он вошел, вид у него был беспокойный: морщины на лбу, озабоченный взгляд. Он улыбался, но я сразу поняла, что ему совсем не весело; он лишь хотел поднять мне настроение.

– Я постарался побыстрее, – пояснил Бен сочувственно. Он успел переодеться после работы в нечто совсем не такое официальное – непривычно видеть его в джинсах и серой толстовке с капюшоном. Но волосы у него великолепны, и от него пахнет свежим, прохладным одеколоном, от которого у меня кружится голова и немеют руки. Я сама не своя от радости.

– Надеюсь, Прия не очень рассердилась, – сказала я, когда Бен пришел, и он почти ничего не ответил, кроме того, что это не важно. Если честно, мне все равно, разозлилась Прия или нет; я просто радовалась, что он приехал. И испытала облегчение. Они как раз заканчивали ужинать, а потом Прия все равно хотела сбежать, потому что у нее накопилось много домашних дел. Так говорит Бен. Он предлагал ей помочь – по крайней мере, составить ей компанию, – но она отказалась.