Сэйтё Мацумото - Тайна субургана. И если я умру завтра... Среда обитания

По возвращении нового халхасского хана на родину в его просторной юрте собрались высшие баргутские ламы и бывшая знать. Им не терпелось послушать новости.

Дамдин-Очир не скупился на слова, рассказывая, с каким почетом и уважением он был принят и обласкан японскими господами и более всех самим резидентом. Новым для заговорщиков явилось предложение японцев сколотить наряду с союзом лам еще и союз мирян, в который войдут утратившие большие права и привилегии миряне. Они не хуже лам смогут бороться с народной властью. Это предложение было единодушно принято баргутскими ламами и бывшими господами.

— Да простит мне великий хан мое любопытство, скажите, что изволили вы положить на руку японскому начальнику? — спросил один из них.

— На этот раз я ему ничего не подарил. Где же напасешься подарков, если дарить каждый раз?

Услышав ответ, сидевший рядом с каноником старый князь вытаращил глаза и открыл от удивления рот.

— Без дорогих подарков японцы и смотреть в нашу сторону не станут. Уж я-то хорошо знаю их алчную натуру. Человека с пустыми руками они обходят как незнакомого. А к нам в Монголию приезжают только за золотом, за богатством. Набьют карманы и тут же удерут. И как это они оказали вам такой почет, милостивый хан, без подарка?! Не в их это правилах…

Только теперь понял Дамдин-Очир свою ошибку: слишком поспешно преподнес он на шелковом хадаге дорогие слитки золота. Принимая бесценные дары, японцы обещали выполнить каждый пункт послания хубилгана, а когда подарки были исчерпаны, обошлись с ним слишком холодно. Вот в чем загвоздка.

Оставшись один в юрте, халхасский хан налил себе в большую пиалу горячего чая, устроился поудобней в подушках и, отхлебывая чай маленькими глотками, принялся рассуждать вслух, как это часто бывает с людьми, привыкшими к одиночеству:

«Совершенно очевидно, что работа японцев крутится-вертится вокруг подарков, то поднимаясь вверх, то падая вниз… Бог с ними, с подарками. Нам нельзя терять с японцами связь. А перед Инокузи я в неоплатном долгу: он возвеличил меня. Если будет возможность, я позолочу ему руку при встрече. Но зачем они подстроили мне комнату пыток? Запугать меня? Показать, что с каждым, кто попадет к ним в руки, будет то же, что и с тем замученным? Но между нами огромная разница: он был против японцев. Говорили, что это какой-то кореец, не захотевший выдать своих сообщников. Но мы совсем другое дело, мы их сторонники. Нет, видимо, здесь была какая-то другая цель. Наверное, нам следует так же жестоко поступать со своими грешниками, иначе мы не добьемся желаемого и не вернем утраченного. В этом случае наши грехи обернутся добродетелью…»

Дамдин-Очир достал из ящика тонкую рисовую бумагу в красную линейку, кисточку с тушью и с взволнованным сердцем сел писать письмо хубилгану Довчину и хамба-ламе Содову в монастырь Святого Лузана.

«Милостивым сподвижникам своим шлю чистосердечный поклон и уведомляю о своем добром здравии и приятном возвращении на родину. Денно и нощно без устали направляю все струны души своей на возвеличивание нашей веры. Великий и мудрый господин из Страны восходящего солнца соизволил дать совет создать наряду с союзом послушников бурхана союз мирян. Это удвоит наши силы в борьбе с новыми порядками. Япония заверяет нас в своей поддержке военной силой и готовится к этому шагу…»

Он написал еще несколько строк в таком же духе и закончил письмо словами:

«Осенью надеюсь увидеть вас в добром здравии, а вы, почтенные отцы религии, сфабрикуйте к тому времени в большом количестве письма, в которых простые араты выражают готовность покончить с новой властью и добровольно отдать себя в руки японцев».

Через неделю послание Дамдин-Очира читал Балдан, с трудом сдерживая вспыхнувший гнев.

Под обжигающими, как языки пламени, полуденными лучами раскаленного солнца необозримый степной простор, подернутый голубым маревом, казался вымершим. На много миль вокруг, насколько способен охватить глаз, простерлась степная гладь, поросшая сочными травами и кое-где пересеченная караванными тропами. По бескрайним монгольским просторам можно ехать часами и не встретить никакого жилья. Иногда в степях стоят одинокие аилы или небольшие хотоны скотоводов, разделенные многими десятками миль. На самом горизонте маячащие, словно истуканы, синие горы, вечно голубое, без единого облачка высокое небо и желтое, как червонное золото, горячее солнце, живительной чистоты воздух, насыщенный ароматом трав, волнуют сердце монгола. Прекрасная обетованная земля!

По едва приметной дороге, кое-где заросшей невысокой травой, на гнедом мерине тихой рысью трусил хубилган. Его голова была повязана не первой свежести платком, концы которого болтались у левого плеча, тэрлэг [40] Тэрлэг — летний легкий дэли. из коричневой далембы сильно выгорел на спине, а лицо всадника до черноты загорело и обветрилось. Путь хубилгана пролегал от Улан-Батора к монастырю Святого Лузана. Уже неделя, как он не слезал с коня.

Только на восьмой день пути на самом горизонте у подножия гряды невысоких холмов показались смутные очертания монастыря и разбросанных вокруг него аратских кочевий, знакомые с детства. Довчин остановил коня, всматриваясь в даль, и в сердце его разлилась теплая волна нежности, чего давненько с ним не случалось. С этой весны он объехал немало сомонов, где живописная природа радовала глаз, но не волновала кровь.

Последний год Довчин безвыездно жил возле улан-баторского Гандана, и первое время верховая езда его быстро утомляла. Но, привыкнув, он начал совершать многодневные поездки по аймакам и сомонам и часто, когда ночь заставала его в степи, а поблизости не оказывалось ни одного аила, где всегда можно заночевать и попить горячего чая с молоком, Довчин проводил ночь под открытым небом, даже не разводя огня.

Бывали случаи, когда хубилган уставал до изнеможения, не в силах держаться в седле, тогда он начинал убеждать себя, что впереди его ждет большая удача и счастье, ради чего есть смысл изнывать от жары и усталости, голодать, страдать от жажды, выбиваться из последних сил.

На пути хубилгану попался неглубокий колодец, из которого он напоил коня и омыл запылившееся лицо. Немного отдохнув, Довчин, однако, повернул коня не к монастырю, а к двум одиноко стоявшим юртам в часе пути от колодца. Люди, выросшие в степи, видят далеко. Хубилган не ошибся: ровно через час он уже ел вкусные пенки, таящие во рту, запивая их пахучим горячим чаем, и вел неторопливую беседу о том, о сем с гостеприимными хозяевами. В монастырь к хамбе Содову Довчин решил приехать попозже вечером, когда потухнут лампады и жирники в юртах, чтобы никто не увидел здесь редкого гостя.