Юлиан Семенов - ...При исполнении служебных обязанностей. Каприччиозо по-сицилийски [Романы]

— Познакомьте меня с сыном Леваковского, Павел Иванович, — попросил тот, — интересно на парня посмотреть.

Струмилин растерянно посмотрел на Аветисяна.

— Он ушел гулять, — сказал Аветисян высоким голосом и, откашлявшись, добавил: — Погода хорошая.

Годенко удивленно посмотрел в окно: на улице по-прежнему мела пурга.

— Настоящий полярник, — улыбнулся Годенко, — всякая погода — хорошая погода, да?

— О да, — согласился Аветисян с излишней поспешностью, — конечно, это так.

Морозов писал так, как пишут первоклассники: склонив голову набок и прикусив язык от усердия. Он писал письмо матери. Старая колхозница, она плохо читала, и поэтому Морозов выводил каждую букву «печатно».

«…Погода здесь по-прежнему хорошая, — писал Морозов, — тепло и дождей нет. Твои носки и варежки я ношу, спасибо. Неужели ты их сама так лихо соорудила?»

Морозов подумал и, зачеркнув слово «соорудила», написал «связала».

«Все ругаешь меня за мою бобыльскую жизнь, а я и сам себя ругаю, да все как-то не получается. Полгода в Ленинграде ищу невесту, а найти никак не могу. Возьму отпуск, приеду к тебе на полгода, дом новый тебе построю и невесту найду.

Ты спрашивала меня про питание. Хорошее у нас питание, молоко есть и масло тоже. А как у вас? Пьет все председатель или прогнали? Ты бы ему пригрозила: скажи, мол, сын у меня в Ленинграде начальник, доктор наук…»

Морозов улыбнулся, подумав: председатель скажет ей, наверное, что у него у самого в больнице три доктора есть — эка невидаль, начальство тоже!

В университете он учился на пятом курсе, когда к ним поступил на пятый курс Миша Цыбин — молодой кандидат экономических наук. Ему захотелось за год закончить и географический факультет. Он занимался так, что за два месяца сдавал экзамены за курс. Но потом их сняли с занятий и отправили в колхоз, где не было мужиков: одни старики и дети — кормильцы с войны не вернулись. Миша Цыбин ничего не умел делать: ни выкапывать картошку, ни таскать мешки. Его невзлюбил за это председатель, безногий старик. И донимал Цыбина, как никого из студентов. Цыбин плакал по ночам и шепотом ругал старика. Однажды приехал секретарь райкома и увидел плачущего Цыбина.

— Ты не мучь парня, — сказал секретарь старику председателю — он, видишь ли, кандидат наук.

— Ну так пускай учится! Если б он хоть студентом был вроде остальных, а то еще кандидат всего-навсего… Оно и видно, сил в нем никаких, сопля соплёй, одно слово — кандидат!

Морозов вычеркнул слова «доктор наук» и продолжал старательно выводить буквы.

«Дорогая мама, ты только, пожалуйста, не откладывай те деньги, которые я тебе посылаю, на сберкнижку. Я зарабатываю много, а тратить мне некуда, так что живи в свое удовольствие и не беспокойся обо мне…»

К Морозову подошел Пьянков и спросил зевая:

— Что делаешь, Володя?

— Действительность лакирую, — ответил Морозов, усмехнувшись, — письмо пишу маме.

— Очковтирательство и приписка? Теплая погода, полное отсутствие льда и хорошие пляжи на берегу океана?

— Ого! Прямо в точку!

— Мы тут все очковтиратели. Посмотрел бы, какие романы Брок своей жене пишет. Она его ревновать начинает даже, думает, у него здесь бабенка, если он ее с детьми на наш курорт не берет. Нёма ей про курочек, про лужайки шпарит, про розовое все. А между прочим, трудно быть лакировщиком. Я папаше и тете письмо по месяцу пишу, никак подходящего сочинить не могу, все на пургу меня заносит, а ведь нельзя про пургу. Пурга у нас — вроде как у лакировщика сукин сын в персональной машине, — такого не бывает и быть не может.

— Что ты так нападаешь на писателей, Вова?

— А я писателей и журналистов терпеть не могу. Из пальца навысасывают, а мне потом читай!

— Сердитый ты.

— Точно. Тоска у меня сегодня. У меня всегда тоска, если пурга крутит, а здесь третий день темень.

— Синоптики обещают завтра погоду.

— Тоже не лучше.

— Это почему? — удивился Морозов.

Пьянков смешался и сказал:

— Я не о том. Пока. Пойду тосковать.

Поздно вечером к Струмилину зашел заместитель Годенко и сказал:

— Радуйтесь, Павел Иванович…

Струмилин отложил книжку — он перечитывал переводы Маршака — и спросил:

— По какому поводу?

— Пришла погода. Завтра в шесть ноль-ноль назначен ваш вылет.

В гостинице не спали до полуночи. Из рук в руки ходил номер «Правды» с напечатанным в нем отрывком из повести Казакевича «Синяя тетрадь».

Там говорилось о том, как Ленин скрывался от шпиков Временного правительства на берегу озера Разлив. Был там в это время и Зиновьев.

— Зачем это печатать? — говорил пожилой мужчина в очках с металлической оправой, летевший до Тикси. Кончив читать отрывок, этот человек аккуратно сложил газету и начал расхаживать по комнате, в которой ночевали пассажиры, летевшие рейсом из Москвы в Магадан. — Ленин — и возле Зиновьев… — говорил он, словно обращаясь к себе самому. — Кому это нужно?

Богачев, лежавший на крайней от окна койке, сказал:

— Мне.

— А зачем вам? Вы молодой, вам это знать и вовсе ни к чему.

— А вас это не интересует?.. Было это или нет?

— Ну было. А к чему об этом писать?

— А вот я хочу знать настоящую правду.

— Кому она нужна, такая настоящая правда?! Кому? Она врагам нашим нужна, чтобы лишний раз позлобствовать! Вот кому она нужна!

— Враги и так злобствуют. И будут злобствовать. Врагов бояться не надо — с ними бороться надо. А вот если мой сын меня будет спрашивать о том, что было, — продолжал Павел, — я обязан ему сказать всю правду, чтобы он в будущем никогда не допускал неправды.

— Вы еще сначала сына-то родите, — сказал человек в очках, — а потом об этом думайте.

Богачев поднялся с койки, засмеялся и сказал:

— Сына я рожу, уж вы не беспокойтесь.

Он похудел за эти три дня, глаза его глубоко запали, а рот будто обуглился. Но он весь светился изнутри, словно человек, перенесший туберкулез и выздоровевший. У Павла в ремесленном был друг. Он заболел туберкулезом в трудные послевоенные годы. Целыми днями он валялся в кровати и смотрел в стену. По утрам он плакал, кусая матрац, чтобы не слыхали товарищи. Он не хотел ни с кем разговаривать и, когда к нему приходили, хрипел:

— Проваливайте все к черту!

И подолгу, захлебно кашлял.

Потом его увезли в санаторий. Ему писали, а он не отвечал. Вернулся он через полгода такой же, как Павел сейчас, обуглившийся, но весь сияющий счастьем. Он тогда сразу же начинал спорить с ребятами, если не соглашался, или смеяться, если рассказывали даже не очень смешное, или стучать кулаком по столу и орать: «Верно!» — если все шло хорошо и в цехе и в классе.

— Мы так расшатаем до конца веру! — продолжал говорить человек в очках. Теперь он говорил громко, потому что в комнате все спорили с ним и не соглашались с ним. — В кого тогда будут верить те, кому сейчас пятнадцать? Я раньше на всей земле верил только одному — Сталину.