Дарья Донцова - Золотой

– Можно я позвоню вам, Тата?

Она перестала метаться, отводить глаза и производить массу совершенно лишних движений. И посмотрела на него из машины – снизу вверх.

В конце концов, что ей терять?!

Ей сорок лет, и она знает о жизни все.

Ее муж пропадает в командировках, и она почти точно знает, что вернувшись в очередной раз, он объявит, что вернулся в Москву, но не к ней, все кончено, у него теперь своя жизнь, у нее своя, и ей казалось, что она к этому почти готова.

Ее дети почти выросли, чуть-чуть, и она перестанет быть им нужна, у них и сейчас уже свои интересы.

Почему бы нет?..

И она разрешила:

– Позвоните, – и тут же устыдилась, что ломалась так долго и устроила из совершенно пустякового дела какую-то канитель.

Всю дорогу до Боженки она пребывала в задумчивости, вспоминала свое «свидание» в мельчайших подробностях, так же, не выходя из задумчивости, купила в сельском магазинчике все, что нужно для куличей, и, подъехав к воротам, решила, что все-таки позвонит.

Зачем так мучиться? Лучше задать вопрос и получить ответ.

Решительной рукой она достала телефон и нажала одну кнопку.

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети, – сообщил ей телефон. – Попробуйте перезвонить позже».

Телефону не было никакого дела до того, что решиться перезвонить трудно, и еще неизвестно, решится ли она.

Подумав, она набрала совершенно другой номер.

– Здравствуйте, – сказала она, когда ей ответил женский голос, – можно попросить Максима Владимировича?

Женский голос уверил ее, что Максим Владимирович ответить не может, зато Тата может оставить сообщение, и Максим Владимирович, когда сможет…

– Спасибо, – не дослушав, поблагодарила Тата, нажала «отбой» и еще немного посидела, не открывая дверь. Ей не хотелось выходить. Потом пропела:

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверзтую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли… [4]

И полезла вон из машины.

На дорожке с одной стороны подтаяло, а с другой, наоборот, подмерзло, каблук у Таты подвернулся, и она чуть было не упала со всеми пакетами, которые тащила в обеих руках.

Когда она добралась до крыльца, дверь в дом распахнулась так, что со всего размаху ударилась о стену и начала медленно закрываться, а в проеме показалась огромная ушастая башка. Башка покрутилась из стороны в сторону, акулья пасть растянулась в совершенно ангельской улыбке, и на крыльцо выдвинулась Ляля. Твердый, длинный, упругий хвост заработал, попадая по стенам и сотрясая их до самого основания.

– Марш домой! – велела Тата. – Заходи обратно, ты весь дом разнесешь своим хвостом!

Ой мамочки, сказала Ляля, как хорошо, что ты приехала, вот счастье-то! Дай я тебя поцелую!

И она прыгнула на Тату. От прыжка дом покачнулся, как во время землетрясения, и далеко-далеко, может, в подполе, а может, на соседней железнодорожной станции что-то упало и разбилось.

– Ляля, у меня руки заняты! Ляля, прекрати лизаться! Дай мне поставить сумки, и мы с тобой поздороваемся!

Ляле некогда было ждать. Она радовалась, как дитя.

Должно быть, небольшой трицератопс, завидев археоптерикса на верхушке каменноугольного древовидного папоротника, подпрыгивал так же жизнерадостно и живо, и стволы доисторических деревьев так же содрогались до основания.

Пятнистая зелено-коричневая, в цвет камуфляжа американского морского пехотинца голова размером примерно с две человеческие поддевала руку хозяйки, чудовищная пасть расплывалась в счастливой улыбке, лапы, напоминавшие те самые стволы доисторических деревьев, клацали по гладким доскам веранды.

– Ляля, дай мне войти!

Ну, подожди, приговаривала Ляля, глядя умильно и умоляюще, сначала поговори со мной! Где ты была так долго!? Я тебя прямо заждалась! Вот смотри, я сейчас брякнусь на спину, а ты почеши меня немножко, пожалуйста, а? Прямо тут, на крылечке! Пока тебя никто не отвлек! Ты меня будешь чесать, а я тебе расскажу, как я жила весь этот длинный день! Ты же была на работе и наверняка очень соскучилась по своей собаке и думала о ней каждую минуту! Да? Да? Да?

Розовый язык такой длины, что было совершенно непонятно, как он помещается даже внутри такой гигантской пасти, высунулся, Ляля прицелилась хорошенько и…

– Ляля! Нельзя! Ты же знаешь, что я этого не люблю!

– Мам, ты чего орешь?

– Если бы хоть кто-нибудь вышел и помог мне с сумками, я бы не орала!

Тёма перехватил у нее пакеты. Он что-то жевал, был босиком и в одной майке, а на улице острый весенний морозец.

– Тёма, немедленно иди в дом! Ляля, на место!

– Дай сумки-то!

Ляля в это время прилегла на передние лапы, шевельнула задом, приготовляясь, и скакнула на Тату. Но Тата была готова. Одновременно с Лялей она прыгнула в сторону, и могучая, литая, вся состоящая из мышц туша приземлилась на пол. Веранда затрещала и, кажется, заходила ходуном.

Пока Ляля с горестным недоумением оглядывалась и соображала, почему у нее не получилось обнять хозяйку и изо всех сил прижать ее к своей любящей груди, Тате удалось заскочить в дом.

Следом, толкаясь, влетели Тёма с Лялей.

– Тата, почему ты так поздно?! Ты же еще днем сказала, что выезжаешь!

– Меня с работы не отпустили, мама, – соврала Тата, а Ляля забежала сбоку и опять лизнула ее в лицо. Розовый горячий язык прошелся по всей хозяйкиной физиономии, от уха до уха.

Ну и на том спасибо. Обнять не удалось, так хоть вылизать! По крайней мере, теперь будет пахнуть хорошо, а то несет невесть чем – духами, сигаретами, гадость какая!

На пороге огромной кухни, переделанной из трех комнат старого дома, показалась бабушка в лиловом брючном костюме, с накрашенными губами и мундштучком. В мундштучке дымилась пахитоска.

Мать тут же сделала недовольное лицо и помахала рукой, разгоняя бабушкин дым.

– Тата, собака совершенно распустилась! Зачем ты разрешаешь ей лизаться?!

– Я не разрешаю, – буркнула Тата.

– Я прочитала в газете, что собаки – разносчики всех болезней! То есть нет такой болезни, которую не разносили бы собаки! А она у вас валяется, где хочет, да еще лижется! Немедленно ступай умываться! Иначе я не стану с тобой здороваться.

– Мама, когда вы приехали?

– Давно, – сказала мать и дернула плечом.

Из этого следовало, что, как всегда, ее бросили одну, наедине с ведром куличей и кучей детей, как будто она не человек, а прислуга, и никто не обращает на нее внимания, и помощи ни от кого не дождешься.

– Я тебе сейчас помогу, – заспешила Тата. – Ты тесто уже поставила?

Мать ничего не ответила. Значит, не просто обижена, а обижена всерьез.

Сейчас придется умолять, упрашивать, каяться, так или иначе мириться, ибо не помирившись, нельзя печь куличи!..