Эдуард Маципуло - Подземные дворцы Кощея [Повести]

Потапыч сходил на второй этаж и с благоговением принес старинную икону Казанской богоматери, похожую на темную доску с серебряной фольгой вокруг неясного рисунка лица и фигуры.

— Побожись, Егорушко, — светлым тоном произнес он. — Побожись перед ликом богородицы, что не подручник ты Прокла Никодимыча, что не принес ты на себе или в себе ворованное. Да и покончим с этим делом раз и навсегда.

Егор сполз с лавки, встал на колени. Над линией стола — кругляши вытаращенных глаз. От иконной фольги, как от зеркала, свет бил ему в лицо, даже грязь в морщинах была видна. Он хотел перекреститься, но стукнулся локтем о лавку и заплакал.

— Почто испугался, Егорушко? — спросил Потапыч. — Душа не дает клятвопреступничать?

И тот начал биться лбом о край стола. В Чернецком уезде почему-то многие имели склонность к разбиванию лбов — если не чужих, так своих… Егорушкин лоб спасали сначала уговорами, а потом налили чаю и церковного винца — на выбор. Он выбрал винцо и признался, что Прокл доверил ему нести вещи до села.

— Какие вещи? — спросил Засекин. — Может, котомками поменялись?

— Поменялись…

— И где же теперь Проклова котомка?

— Ась?

— Куда ты спрятал котомку Прокла? — закричал ему в ухо Засекин.

— Положил в горенке для гостей, в избе Матвея Африканыча…

— Как положил? Просто положил?!

— Ну да. В месте, где его постель.

— А что дальше? — закричал вне себя управляющий. — Ну что, что?

— Сам Матвей Африканыч ее и забрал.

— Как забрал?

— Сказал, что у него пропал серебряный подсвечник, и все котомки забрал на проверку. Потом вернул.

Все молчали, потом управляющий нервно воскликнул:

— Ерунда какая-то! Если Бочкарев выудил нужное из котомки, то для чего красногорских пытал? Ведь он о том же вас спрашивал? О золоте и деньгах Прокла Никодимыча?!

— Ну да, спрашивал… его приказчики спрашивали. Особливо Чернуха…

Засекин стукнул по столу ладонью — звякнули ложечки в стаканах, и пламя на фитиле выстрелило копотью.

— Всем молчать! — И Егору: — В котомке ничего ценного не было, потому и продолжали искать. Откуда Матвей Африканыч мог узнать, что ты и есть пособник Прокла?

— Дак я же сказал! Когда всех начали битьем донимать, я и сказал, слово, данное покойнику, нарушил…

— Замкнутый круг, — пробормотал Засекин.

— Как я устал! — неожиданно пожаловался управляющий.

Я сидел, никому не мешая, как и велел Засекин, а тут будто вожжа под хвост:

— А если Егор тоже сглотнул?

Тот вроде глухой был, а тут вздрогнул без переспрашивания.

— Может, и на самом деле в животе что-то прячешь? — спросил Потапыч. — Потому тебя и хотели распороть? Потому и божиться не смог перед Казанской богоматерью? Нехорошо, Егорушко. От нас-то чего таиться?

Егор принялся со слезами на глазах убеждать, что не глотал ни золота, ни другого добра. Но от иконы отворачивался, и ему не поверили.

— У Феохарий глаз острый, — сказал Засекин со всей серьезностью. — Что болото, что кишки — видит насквозь.

Егор оторопело посмотрел на меня и отодвинулся.

— Ну да, вижу, — обрадовался я словам Засекина. — В нем золотишко!

— Ну, ну, смелей, Егорушко! — подтолкнул словами Потапыч. — Тут такие мозговитые собрались, не увернешься.

И Егор во второй раз за вечер заплакал.

— Пусть заступники придут… Заступникам все скажу, вам нет…

Помолчали, прислушиваясь к сморканиям мужичонки.

— Дожили! — проговорил тихо управляющий. — Дошли до ручки, дальше некуда. Это же какое недоверие у них к нам!

— Ваша правда, Олег Куприянович, — тяжко вздохнул Потапыч. — В народе большое недоверие к властям. И почто так? Вроде бы благоденствуем, ни с турком, ни с японцем не воюем, и триста лет дому Романовых уже стукнуло, вон как хорошо именины справили…

Все посмотрели на Засекина — что он скажет? А тот пожал плечами и кивнул в мою сторону.

— Феохарий на любой вопрос ответит, покуда чистая душа и грамоты не знает. Вы ведь привыкли к народу во всем примеряться. А пока Феохарий неграмотный, он тоже — народ.

Разгоряченные мужики обложили церквушку со всех сторон, принялись ждать, когда Бочкареву надоест прятаться «под богом». Тут же, у церкви, всем миром начали выявлять меж собой поджигальщиков, погромщиков, насильников, увечников — дурней самых буйных, легких на подъем, самых податливых на сатанинское подзуживание; как говорится, если нет своего ума, то и чужой не пойдет в прок… На их костях всегда топчутся судейские ребята, с пребольшой охотой раздают им наказания пригоршнями да ведрами. Вот и прикинули миром, что их ждет, выбрали им судьбу: кому на каторгу, кому в бега. И начали деньги собирать для семей убитых, изувеченных и тем, кто должен был идти под суд.

Ерофея Сороку выбрали казначеем вспомоществования, как человека честного, грамотного и рабочего. Толпа ввалилась в полицейский дом, и Сорока сразу — к господам, с кубышкой, будто с ножом к горлу.

— Скинемся, вашбродия, на беду народную! Кто сколь может!

Барыкин и Потапыч отвалили от щедрот своих по нескольку бумажек, а Засекин ответил с присущей ему грубостью:

— Бог подаст.

— На нет и суда нет, — обиделся Сорока. — Но когда-нибудь наступит светлое царство свободы! Вот тогда все и вспомнится.

И подошел ко мне.

— Не жидись, оол, не бери пример со своего хозяина. Неужто рупь не дашь? Ну, тогда полтину, а? Ладноть, давай гривенник, и разойдемся мирно, будто незнакомы.

— Что пристал к мальчонке? — прикрикнул Потапыч. — Нашел богатея! Да он и пятиалтынного в жизни не имел, поди.

— Так уж и не имел. Тыщами, должно быть, ворочают! Сколь за охоту на людей дают? А? Неужто мало? Открой заначку, оол!

Мне было стыдно, что у меня за душой ни копья. Засекин обещал расплатиться со мной потом, после того, как найдем ворованное золотишко и скупщика-вора, подстрекателя к воровству, и когда управляющий Барыкин отвезет золото в контору, взвесит, определит процент в деньгах для нас с Засекиным… Разве только серебряный крест — моя ценность в наличии? Хотя и грех отдавать подаренное крестным отцом, хорошим человеком, но так и быть, потом куплю такой же… Я снял с себя крестик, протянул Ерофею вместе с шелковым шнурком.

Сорока смутился, нахмурился.

— Ну, это ты брось! Ишь ты…

Привели тех самых дурней, легких на подъем. Потапыч запер их в одну комнату, самую лучшую, с красивыми решетками. В куче веселей ночь коротать. И посоветовал все валить на пятую статью уложения о наказаниях:

— Зло, сделанное случайно, не только без намерения, но и без всякой со стороны учинившего оное неосторожности, не считается виною…

Мужики ничего не поняли, но благодарили слезно…

Потом пригнали пинками и подзатыльниками остатки бочкаревской дворни, определили им полуподвал со спертым воздухом и мокротой на стенах. Кадушки с квашеной капустой пришлось отсюда выкатить — чтобы не испортились ее вкусовые качества от такого соседства.