Эдуард Маципуло - Подземные дворцы Кощея [Повести]

Вот еще забота — Адолят! Других забот мало! Не жениться же на ней в самом деле! Мне нравились девушки передовые, в красных косынках и кожаных тужурках, отчаянно смелые, умеющие яростно говорить с трибун — такие, как жена товарища Муминова. Нравились статные, сильные, умеющие сутками не покидать седла, не теряя при этом веселости и бодрости духа. Да, такие, как жена товарища Муминова… Но даже на такой девушке я бы, наверное, не женился. Семья, кастрюли, быт — ведь это предательство дела революции! Но, с другой стороны, Адолят просыпается к новой жизни, мечтает о ней. Выйти замуж за строителя новой жизни, за милиционера, — это ли не бегство из тьмы? Может быть, единственный для нее способ бегства…

— Дедушка! — закричал я с закрытыми глазами. — Я согласен! Но пусть она подрастет немного!

Шарканье кавушей возвестило о том, что мой единственный родственник снова воскрес.

В условленном месте опять лежала записка Пиримкула. Писал он крупно, старательно, так как знал, что арабскую вязь я разбираю с трудом. Я прочел записку и чуть было не пустился в пляс. Сам Коротышка объявился! Его узнали, когда он шел по улице в махалле Беш-таш. Я словно наяву увидел: степенно шагает по махаллинской пыльной улочке, заложив руки за спину, будто человек с чистой совестью…

Мы обложили махаллю со всех сторон. К утру стало известно, под какой гостеприимной крышей Коротышка видит сны о своем чудесном бегстве за границу.

Вот — она, неказистая кривобокая кибитка, окруженная полуразрушенным дувалом. Именно такой мы и представляли себе Коротышкину хазу.

Невидимое солнце обстреливало из-за горизонта верхушки пирамидальных тополей. Особенно ополчилось на макушку старика-минарета, намереваясь, видно, сжечь ее дотла. А внизу, на грешной земле, все еще погруженной в сумрак, отстреливался Коротышка — главным образом пулеметными очередями. Вооружился он до зубов и был способен, по-видимому, продержаться долго.

Товарищ Муминов щелкнул крышкой часов и тяжело вздохнул. Я его хорошо понимал: каждое утро он ездил встречать ташкентцев, но они, слава богу, запаздывали. А вдруг сегодня приедут? А мы застряли на последнем шаге…

Пули с противным визгом размозжили верхушку дувала, на нас посыпалась глина. Товарищ Муминов с мрачным видом снял фуражку и начал обхлопывать себя.

— Ну, хоп, пора ехать. Ты тут без меня ничего не выдумывай, Надырматов. Только бойцов зря положишь.

Натянув фуражку со звездой туго на голову, пригнулся и побежал к автомобилю, стоявшему за деревьями. Я проводил его и даже помог шоферу крутнуть заводную ручку. Большой, сверкающий никелем «форд» пыхтел, чавкал, дребезжал, но не заводился. Товарищ Муминов смерил уничтожающим взглядом шофера Митьку, на потном рыжем лице которого было написано отчаяние, и бросил:

— Догонишь.

На станцию он отправился верхом в сопровождении охраны. А Митька начал пинать загудевшие помятые крылья и грязный радиатор.

— Чо с ентой выпендретикой поделать! Живмя заела!

Я вернулся к своим ребятам. Какое-то время Коротышка и мы впустую жгли патроны, потом я крикнул:

— Эй, Миргафур, поговорить надо! Примешь гостей?

Пулеметные трели смолкли. Коротышка, по-видимому, размышлял. Я похлопал Салима по пыльному плечу.

— Вставай, джигит, пойдем на переговоры.

Салим затрясся.

— Нет, нет! Никуда не пойду, начальник! Там стреляют!

— Подумай, Салим, глупая ты голова. — Я, поражаясь своему терпению, принялся втолковывать: — Кому скорее они поверят, мне или тебе? Увидят тебя и поймут: значит, на самом дело советская власть прощает, если простила даже Салима.

— Что вы, что вы, начальник! Как у вас повернулся язык сказать такое! Миргафура знаю! Он бешеный! Сразу застрелит!

— Если не пойдешь, товарищи подумают: Салим струсил. Уважать не будут.

— Ну и не надо. Я как-нибудь… без уважения. Голова дороже уважения.

— Пойдем. Прицепишь к каждому боку по пулемету — там их много. И тряпок там завались, сошьешь себе парчовые штаны.

— Какой вы злой, начальник Надырматов! Почему Салима не любите? Почему хотите его смерти? Я же теперь друг советской власти… И ваш друг. Скоро еще больше подружимся. Ведь сказано: дружба после вражды слаще халвы, — верещал толстяк.

— Ну, ты халва! — озлившись, заорал я. — Пойдешь или нет? Вместе пойдем, я и ты!

— Вайдод! — завопил Салим, упал на землю, обхватив голову руками. — Убивают!

Из кибитки донесся зычный бас Коротышки:

— Эй, Артык, сын шакала! Дастархан готов, а гостей все нет! Струсили?

Салим тотчас умолк, но продолжал лежать, пряча голову под рукавами чапана.

С кем же идти? На каждого-из моих товарищей бандиты в большой злобе, и это может испортить все дело.

А Салима не поднять… И я пошел один — не оттого что я герой какой-нибудь, просто в одиночку мне всегда сподручней действовать…

Было тихо и тревожно в этом утреннем мире. Солнце еще не выкатилось полностью из-за горизонта, словно тоже чего-то выжидало. Ноги мои все больше тяжелели, задевали за неровности земли, и переставлял я их с усилием, напряженно ожидая выстрела.

Вот и первая линия Коротышкиной обороны — полуразрушенный низкий дувал. Труп одного из бандитов застрял в проломе, и в его руке пыталась согреться ржавая «лимонка» — кольцо уже было сорвано. Вот сейчас как вскочит и жахнет под ноги! Я осторожно разжал его холодные пальцы и швырнул гранату подальше. Громыхнул взрыв, осколки заскакали по сухой земле, с тополя посыпались листья.

— Кого убил, Артык? — тотчас откликнулся Коротышка. — Может, начальника Муминова?

В самообладании Коротышке не откажешь. Обречен, выхода никакого, а хвост трубой, будто не мы его, а он нас прижучил.

Принял он меня приветливо.

— Что, начальник, у советской власти заварка кончилась? Садись к дастархану, настоящим кок-чаем напою перед дальней дорогой.

— Куда же ты меня собираешься отправить, Миргафур? Не в ад ли?

Я сел к замызганной скатерти, расстеленной на глиняном полу. Вокруг разбросанные вещи, оружие, груды стреляных гильз. На дастархане полно еды. Остатки жирного плова сытно мерцали среди глазурованных красот огромного лягана. А Коротышка — жив-здоров, не морщится от ран. Очень похоже, что на нем ни царапины. Вот и верь слухам. Говорили, продырявили его в Коканде, еле ушел.

— Не в рай же тебя! — засмеялся Коротышка и протянул мне, как положено дорогому гостю, пиалушку с прозрачной жидкостью на пару глотков.

Он и на самом деле коротышка, в армию такого не взяли бы. Плечи слабые, покатые, как только на них шелковый халат держится? А глаза у Коротышки умные, тут ничего не скажешь, засели в глубоких глазницах и смотрят на тебя будто со дна колодца. И голос — как у оперного певца, оглушает.