Эдуард Маципуло - Подземные дворцы Кощея [Повести]

— И чо далее? — спросил с интересом Бочкарев. — Кто Прокла-то убил? — Он почему-то успокоился и лишь подергивал и шевелил связанными ногами, разгоняя кровь в жилах.

Засекин пристально посмотрел на него.

— Ты убил. А Сеня помог. Ты думал, что друг Никодимыч несет золотишко. Ну и пальнули ему в голову из кустов. А когда все разбежались, обыскали покойника — нет ничего. Распороли ему живот, прощупали все кишки, думали, проглотил, как это часто бывает, когда опасность обысков есть… Вот почему Сеня ныл на телеге, что пустой был Прокл. Что злодейство сотворили понапрасну. Другими словами, золотишко нес подсобник Прокла. Вы и кинулись в село следом за рабочими, чтобы отыскать его, даже зарыть тело было некогда — в болото бросили.

— Ну, если все так здорово тебе намудрили… — прошептал раненый, — так чо еще надобно? Мужик? Ведь нашим словам уже не поверишь?

— Кого обхаживали из красногорских? Кого споили, кого на тот свет спровадили?.. — Засекин зло сплюнул. — Одним словом, кто подсобник? Что вы с ним сделали?

Бочкарев-отец молчал, закрыв глаза. Я смотрел на него и на раненого с неприязнью — они хуже убийц! Живот распороли! В болото кинули, не стали хоронить… Я мог понять убийство в качестве мести за обиду или убийство в честной драке, или на войне, или в славном набеге джигитов на чужое племя (вроде казахской баранты), А эти зверствуют из-за золота, из-за денег! Почему Засекин с ними долго разговаривает?

— Не люди вы, не люди, — сказал Засекин, поднимаясь с пола, будто услышав мои возмущенные мысли. — И господь вас крепко ударил. Подыхайте здесь, в своем дерьме.

Он уехал, наказав стеречь их и не поддаваться на уговоры и причитания. «Таких нельзя жалеть, бог не простит». Обещал вернуться засветло. Что он задумал, чего ждать дальше? — не объяснил, а догадаться мне было не по силам.

Ночь выдалась тяжелая. Из тайги доносились какие-то неясные звуки, потом почудилось, что кто-то ходит по двору. Я прижался к остывающей печи, держа палец на спусковом крючке. Страх перед духами тьмы леденил кровь в моих жилах и не давал мне высунуть носа из избы.

— Спаси, ирод! — устало упрашивал Бочкарев. — Озолочу! Век нужды не будет. На тебя работать станем всем семейством, всей родней. Как холопы на барей! Дочку тебе отдам, ей-богу! Их у меня много, любую выберешь…

Он говорил и говорил, а потом вспылил, едва не плача:

— Да ты и впрямь не понимаешь? Турок! Язви тя в душу! Басурман! Рожа росомашья! Оглоед!

Он ругался до самого утра. Когда я глянул из избы, весь двор был усыпан воронами и галками. Огромные мрачные птицы сидели на кольях и постройках, расхаживали по заиндевевшей земле. Копошились на телеге, толкаясь, ссорясь и шумно взлетая. Мертвое тело их привлекло. Я выбежал во двор и начал кидать в них поленья и камни. Они черной тучей поднялись над заимкой, оглушив хриплым карканьем.

Я отыскал в сараюшке обрывки мешковины, запачканной дегтем и навозом, накрыл мертвого с головой, стараясь не смотреть ему в лицо. Потом сверху накидал старой соломы, надергал ее с обрушенной крыши навеса. И придавил тяжелой доской. Теперь воронье не доберется до Прокла Никодимыча, его дух будет не так сильно обижаться на людей.

Нагружаясь дровами, я услышал громкое рыдание в избе. Неужели Сенька помер? От моей пули?! Я побежал в избу, ровняя полешки. Я пожалел, что не снял с Сеньки сапог, не облегчил рану… Ох, надо было снять!

Полутемная изба сотрясалась от сильного стука — это Бочкарев бухал лбом в половицы. Он по-прежнему был связан, но умудрился встать на колени и теперь отбивал поклоны и кричал:

— Господи, пошто ты меня так наказываешь? Я ж хотел церкву на те деньги заложить… отмыть грехи, как делают другие!

Я обомлел. Мне почудился дрожащий свет — он исходил от разбитого лба Бочкарева и освещал даже дальние углы, неподвижного парня, его заострившийся нос и почерневшие глазницы.

Бочкарев продолжал биться лбом и кричать безумным голосом:

— Сын, кровинушка, помирает, господи! Как же ты караешь! Пошто забираешь лучшего? Не беспутных дочек, не беспутную жену, а ведь Сеньку! Надёжу и опору! Послушного и грамотного, работящего!.. Господи! Я втравил его в дурное дело, мне и помирать в муках! Он-то при чем, господи Исусе?

Человек каялся. Лил кровавые слезы. Освещал лобовой болью окружающие потемки. Напрямую разговаривал с богом, будто поп-батюшка. И мой детский умишко был смят. Мне уже чудилась длинная светлая рука, которая протянулась с небес сквозь крышу и потолок, легла на разбитую в поклонах голову; Я тоже бухнулся на колени…

— Господи! — нечеловеческим голосом вопил Бочкарев. — Ты ж простил разбойника, распятого на кресте! Мы тоже распятые! Каюсь в шести убийствах и восьми больших воровствах! Каюсь — обсчитывал, бражничал, прелюбодействовал! Каюсь во всех лукавых делах и замыслах… Прими мое покаяние, господи! Измени мою душу! И помилуй нас…

Когда-то я стоял на коленях перед старой иконой и, заливаясь слезами, умолял русского трехголового бога спасти меня от Черной молитвы, умолял забрать меня всего в свой мир, сделать русским. Приблизительно так и получилось, как просил: меня усыновили, крестили, дали славное имя Феохарий, какого нет ни у кого в округе. Смирившийся злодей — милее богу! По себе знаю! Ведь каким злодеем я был! Бочкарев и вовсе принял покаяние! Теперь он вроде бы святой, выше даже ангелов…

Заливаясь слезами, я развязывал путы на подергивающихся ногах Бочкарева-старшего. Он продолжал стучать лбом о половицу, но кричал уже утомленно и невнятно. Я обломал ногти и пустил в ход зубы, я торопился изо всех сил, чтобы облегчить страдания святого Бочкарева, совсем забыв о ноже. Узлы были крепкие, полицейские, засекинской затяжки; все же я справился с ними и лег на пол без сил. Рядом со мной упал Бочкарев. Он молчал, тяжело дыша, пока в освобожденные от пут члены не потекла жизнь. Он снова начал биться и кричать — уже от обыкновенной боли.

Заимка располагалась где-то на полпути между городом и селом. Верст десять-двенадцать мы промчались единым духом. Я нахлестывал концом вожжи по блестящему крупу, и во все стороны летели брызги лошадиного пота. Матвей Африканыч Бочкарев выкрикивал просветленным дрожащим голосом:

— Быстрей! Ради Христа, быстрей!

Он лежал на телеге, обхватив руками оба тела, чтобы не свалились с телеги от тряски. Оказывается, его сынок еще не умер, просто погружался на время в беспамятство, а придя в себя, затевал нытье.

— Потерпи, Сенюшка, потерпи, родимый! — уговаривал его Бочкарев. — Господь бог не позволит! Господь всегда был на нашей стороне…

Лес внезапно раздвинулся, и в излучине спокойной светлой речушки появилось большое село — серые комочки построек на желто-зеленом лугу, неровные линии прясел, плетней, дощатых заборов с утолщениями ворот и калиток. И еще — церквушка со звонницей, кривобокая каланча… Бочкарев и вовсе воспрянул, запел какой-то псалом, но сбился в рыдания.