Владимир Овецкий - Не верь тишине [Роман]

Мать Алевтина аккуратно сложила письмо и снова спрятала его за божницу. «Доверяют, не доверяют — не это главное, — успокаивала она себя. — Главное — надо немедленно узнать, что связало покойницу монахиню и архимандрита Валентина».

По длинному и узкому коридору, в котором даже в самые жаркие и солнечные дни сумрачно и зябко, игуменья прошла к келье Серафимы. У двери остановилась, перевела дыхание.

Ржавые петли скрипнули коротко и пронзительно. В келье сладко пахло ладаном и еще чем-то неуловимым, одурманивающим.

Мать Алевтина осмотрелась. Все, как и прежде, стояло в суровом и едином для всех порядке. Прощупала подушку, скромные монашеские одеяния, постучала в пол, стены, заглянула за иконы. Ничего, кроме пыли и паутины.

Это сначала возмутило игуменью, потом удивило и насторожило: монахини воспитывались в образцовой чистоте и следили за ней неустанно. И если сестра Серафима допустила пыль и паутину, значит, боялась, не смела даже прикоснуться к иконам.

Мать Алевтина торопливо перекрестилась и осторожно сняла одну. Внимательно осмотрела, повесила на место. Потом вторую, третью… Икону «Утоли моя печали» едва удержала в руках: она оказалась необычайно тяжела…

К ночи погода испортилась. Прислушиваясь к резким порывам ветра, к скрипу, стону, шлепанью, к десяткам других тревожных звуков за окном, Лиза Субботина засобиралась домой.

— Куда ты в такую темень? Оставайся, заночуешь.

— Нельзя мне, тетя Клава, дома волноваться будут, время-то какое!

— То-то и оно, — приговаривала Клавдия Сергеевна, помогая Лизе одеться. — Не приведи господь чему случиться, сраму не оберешься, в голос все скажут: Сытьковы, такие разэдакие, выгнали девку на ночь глядя.

— Ничего со мной не случится!

— Не зарекайся, береженого бог бережет. Верка, чего сидишь? Проводи подружку.

— Не надо, — отказалась Лиза. — Трусиха ваша Верка. Ну проводит она меня, а потом что? Мне ее провожать. Так и будем до утра провожаться. Лучше я одна.

И она убежала, весело попрощавшись.

— Ох и бедовая девка! Не то что ты, рохля, — Клавдия Сергеевна вернулась из прихожей в комнату, с сожалением поглядывая на дочь, которая собирала со стола лото, обиженно надув губы.

— Не поймешь вас, маманя; то говорите, с бедовыми — горе, то обзываетесь.

— Обзываетесь! — передразнил отец. Он сидел в углу и, усиленно делая вид, что читает газету, за весь вечер не произнес ни слова. — Вымахала с коломенскую версту, а ума и на грош не накопила!

— Ты чего это, Максим? — удивленно вскинула брови жена.

— А то! Чего, спрашивается, повадилась эта преподобная Лизавета к нам?

— Так уж и повадилась, — вступилась за подругу Вера. — И пришла-то в третий раз. Подумаешь…

— Вот и подумаешь! — Сытько вскочил и засуетился по комнате. — Раньше она к нам ходила? Я тебя спрашиваю, ходила?

— Ну не ходила.

— А теперь скажи, как ее фамилия?

— Субботина, — еле слышно ответила Вера.

— Вот! — Максим Фомич победно поднял палец кверху. — А знаете ли вы, что Субботины никогда и ничего зря не делают?!

— От нас-то им невелик прок.

— От вас, дражайшая Клавдия Сергеевна, им вообще никакого проку нет. А от Верки есть! Что рты раскрыли, не сообразите никак? Где Верка работает? В Совете!

— Эк куда хватил, — засмеялась жена. — Велика госпожа, нечего сказать: бегает по городу, что твой почтальон, туда-сюда, туда-сюда!

— И вправду говорят: волос у бабы длинный, а ум короткий, — вздохнул Сытько. — Неужто непонятно, что курьер, он, может, в ином случае наипервейшая фигура. Куда пакет? От кого пакет? Что на словах передать? Кому передать? Кто к председателю ходил? Когда приходил? Ан, гляди, узнать можно и зачем приходил? Вот вам и прок. — Он опять повысил голос: — Сидит у нас субботинская дочка, ласковенько так выспрашивает, а Верка развесила уши и мелет языком что попадя… Бежит сейчас Лизавета и радуется: вот как я глупую подружку надуваю. Папаше расскажу, что надо, а уж папаша знает, что к чему. Глядишь, при удобном случае и намекнет эдак со смыслом, и будешь их приказы исполнять. А не будешь — Максим Фомич перешел на шепот, — кому надо намекнут — и в распыл Сытьковых.

— Не пугай, Максим Фомич, — побледнела жена.

— А я не пугаю! — вдруг закричал он тонко и пронзительно. — Не надо нам ничьей дружбы!

— Ишь ты, — прищурилась Клавдия Сергеевна. — Ну а как все вспять повернется, а дочка твоя в Совете работала, а сам ты в этой самой ихней милиции, что тогда?

— Ни-че-го! Мы тогда все по-другому повернем. Кем Верка была в Совете? Маленьким подневольным человеком. А как же, жить-то надо, с голоду хоть к черту на рога. Но иной раз и сведения кое-какие давала. Разве нет? Спросите хоть у Лизаветы Субботиной, дочки Дементия Ильича, известного в округе человека, торговля — на многие тыщи! Да и про себя я знаю, что сказать. — Сытько ядовито засмеялся. — Тонкость нужна в понимании. Нам иначе нельзя. Это пусть другие революции устраивают, восстания, а мы люди тихие. Как раньше жили, так и сейчас проживем…

А Лиза спешила домой.

Ей было жаль потерянного вечера, но она улыбалась, вспоминая безудержную радость и глубокое огорчение — два единственных чувства, владевших матерью и дочерью во время игры, которую Лиза терпеть не могла. «Как глупо — зависеть от слепого случая. В этой игре и думать незачем». — «Вот и хорошо, — отвечала Верина мать, — не женское это дело — думать». Особенно смешон был Максим Фомич. Закрывшись газетой, он остро переживал за своих. К концу каждого кона дыхание его учащалось, переходило в тонкое посвистывание, потом с шумным — удовлетворенным или разочарованным — выдохом все обрывалось, чтобы через несколько минут повториться сначала…

Ей оставалось добежать до дома совсем немного, когда она увидела человека. Шел он, сильно подавшись вперед, и, казалось, переставлял ноги для того, чтобы не упасть. Несколько раз останавливался, прижимаясь к забору, и снова шел, неуверенно и трудно.

Лиза испугалась.

Темная, проветренная насквозь улица сразу стала нескончаемой и бесприютной. Глухие ставни, высокие заборы, непробиваемые ворота отталкивали от себя, выставляли напоказ и ждали…

Девушка оглянулась. Никого. «Господи! Ну чего я боюсь? Ничего он мне не сделает. Да и не видит он меня», — успокаивала себя Лиза, стараясь поймать пересохшими губами дождевые капли. До рези в глазах всматривалась в расплывающиеся очертания бредущего человека, сама стараясь превратиться в дождь, в тень, в ветер.

Через сотню шагов был переулок, совсем маленький переулок, пробежать который — считанные секунды, а там — дом! Лиза уже приготовилась шмыгнуть в спасительную брешь, но что-то остановило. Сначала она не поняла, что человек хочет сделать. Любопытство оказалось сильнее страха, и девушка, притаившись, стала ждать. Тот толкнулся в ворота какого-то дома. В ответ скучно, на всякий случай, гавкнула собака. Тогда он повернул к палисаднику и тяжело перевалился через невысокий заборчик.