Владимир Овецкий - Не верь тишине [Роман]

— Сколько приборов ставить, матушка?

— Ставь четыре.

Марфа Федоровна сделала девушке еще несколько замечаний и прошла к себе. В комнате она без надобности переставила с места на место стулья с широкими резными спинками, провела рукой по столу, покрытому кружевной скатертью, подлила масла в лампаду и вышла в сад.

Здесь было тихо и прохладно. Но это не успокаивало. Сердце страшила мысль, что чужая и непонятная жизнь-круговерть ворвется и сюда, сметая покой и благополучие, беспощадно растопчет все, чем были наполнены годы совместной жизни с отцом Сергием.

Счастливо зажили они в этом городе, где молодому священнику дали приход. Ревностно начал он службу, умело нашел тропку к сердцам прихожан, среди которых были и люди, власть имущие. Чем могла помогала ему матушка. До удивления быстро привыкли они друг к другу, даже многие привычки оказались у них схожими, о чем с тайной радостью думала Марфа Федоровна. Думала и волновалась, потому что муж и сын оказались сегодня там, где бушевала стихия.

— Мама, вы здесь!

Марфа Федоровна вздрогнула от неожиданности, оглянулась. И улыбнулась с облегчением сыну и его приятелю, ротмистру Гоглидзе.

Едва вошли в гостиную, тенькнул звонок. «Батюшка», — догадалась Марфа Федоровна. И не ошиблась.

— Ждем тебя с обедом.

— Не до яств ныне, — пробасил священник и повернулся к сыну и ротмистру: — Рад, что вы здесь. Но сначала подкрепитесь чем бог послал, а на меня, старика, не обращайте внимания.

«Бог послал» обед обильный, хотя и постный. Матушка гостеприимно потчевала гостей, однако сама к еде почти не притронулась. А молодые ели дружно и с аппетитом…

Поблагодарив хозяйку дома, Гоглидзе с Александром поднялись на второй этаж, к отцу Сергию.

— Прошу, господа, усаживайтесь и выкладывайте все до единого и откровенно, — грубовато потребовал священник, четко давая понять, что здесь не место и не время разводить дипломатию.

— Если откровенно, — Александр переглянулся с Гоглидзе, — то мы не очень довольны тем, как разворачиваются события. Полагали, что достаточно маленького толчка — и народ поднимется! А оказывается, надо подталкивать тех, кто пострадал от большевиков.

— Мрачно живописуешь. Почему?

— Почему? Приехали мы утром к Смирнову на завод. Принял нас Петр Федорович весьма любезно, а дело не вытанцовывается. Мнется Петр Федорович, во всем с нами согласен, а как патроны и бомбы дать — увольте!

— Дать? — переспросил священник.

— Ну отдать, передать, вручить, продать, какая разница! — поморщился Александр. Гоглидзе сидел в мягком кожаном кресле и, казалось, не слышал разговора.

Отец Сергий перевел взгляд с одного на другого, словно пытаясь понять, действительно ли они так наивны, как рассуждают. Потом встал, прошелся по комнате, закинув руки за спину:

— Песнопевец, настраивая свои гусли, до тех пор натягивает или послабляет струны, пока они не будут согласны одна с другой гармонически. Так и мы в нашей деятельности обязаны согласовывать все до мелочей. В том числе и то, что касается разницы между словами «дать» и «продать». Для заводчика Смирнова и его коммерции не существует слова «дать», есть лишь слово «продать». И это вы должны знать не хуже меня.

— Да о какой коммерции может идти речь, когда родина гибнет!

— Ты прав, Александр, и горячность твоя понятна и простительна. Но увы, «все мы суть человеци», а посему низменное живет в каждом из нас. Однако, когда вы слышите: «Отдавай кесарево кесарю», разумейте под этим только то, что не вредит благочестию. Все противное благочестию дань диаволу.

— Вы, батюшка, очень хорошо объяснили, очень! — улыбнулся Гоглидзе. — Но где нам взять кесарево, чтобы отдать или, чтобы быть точным, заплатить господину Смирнову?

Вопрос резонный. Надо сообща подумать.

— Долго думаем, — хмуро заметил Александр. — Большевики резвее нас оказались: не мудрствуя лукаво приняли решение о контрибуции. Так что пока будем договариваться между собой «дать» или «продать», советчики обдерут всех как липку.

— Откуда известно?

— Дементий Ильич передал.

Отец Сергий промолчал. Вспомнился трудный и неудачный разговор с иеромонахом Павлом, духовником женской обители.

…Только что отслужили службу, они остались в ризнице вдвоем. Момент для разговора был не Очень подходящий, но выбирать не приходилось: торопило время, а с монастырем связывалось слишком много планов.

— Суровая нам выпала доля, — говорил отец Сергий, переодеваясь. — Живем в мире, проданном антихристу. Разрушаются святые устои нашей духовной жизни. Земля русская обагрена реками крови, свинцовые тучи над некогда светлым горизонтом. И как невыносима и омерзительна вонь невысыхающей краски на плакатах, призывающих уничтожать ближнего, разрушать святую церковь. Чад поднимается к небу. И разве мыслимо иное служение церкви, чем яростная борьба за чистый горизонт!

Иеромонах спокойно выслушал горячую речь отца Сергия. На бледном лице с куцей рыжей бородкой ласково светились огоньки глаз. Спросил тихим и чистым голосом:

— Вы что-то хотите от меня?

— Единственно, быть в рядах тех, кто поднял руку возмездия, — быстро ответил отец Сергий.

— Мой долг — нести людям божественную истину, учить их словом во всех проявлениях жизни.

— Но люди хотят и люди должны слышать от вас не только доброе слово, но и видеть доброе дело. Ужели нет?

Иеромонах промолчал.

— Всякое твое учительское слово да будет подкреплено постоянным примером личной жизни твоей, — повторил отец Сергий.

— Вся моя жизнь — действие промыслительной десницы божьей, — все так же спокойно ответил Павел.

— А разве не бог говорит нам сегодня аграфом: «Царство диавола пришло. Боритесь с ним. Оружие наше — мой крест. Сила — в нем. Смойте кровью отступников кровь мою с честнаго и животворящего креста». Око за око, зуб за зуб — вот наше кредо, вот к чему зовет нас господь. Не только словом разоблачать крамольные идеи и деяния, но и мечом карать тех, кто танцует под красным знаменем — вот наш девиз.

— Мое кредо иное: «Любовь к людям, а не к отдельным личностям». Оттого не могу брать в руки меч, чтобы обагрить его человеческой кровью. Вот мой ответ…

Не мог передать этого разговора отец Сергий. И не потому, что опасался посеять семена сомнения, он был уверен и в сыне, и в его друге, однако их настроение ему не понравилось, так стоило ли подливать масла в огонь. И он спросил, усаживаясь в кресло:

— А как вам игуменья?

— Трудно судить, — ответил Александр. — Мы ведь, в сущности, беседовали с ней не более получаса. Но вообще занятная особа.

— Что за выражения у тебя, — покачал головой священник. — Не забывай, она…

— Да-да, монахиня и все такое, понимаю. Но право, нам с ротмистром показалось, что происходящим вне монастырских стен она интересуется ничуть не меньше, чем тем, что случается в кельях. Или, может быть, мы ошибаемся?