Олег Финько - Живой смерти не ищет [Роман]

«Приводятся в боевую готовность зарубежные белогвардейские отряды, усиливается разведывательная работа японцев. Против участка Забайкальского пограничного округа на хайларском и солуньском направлениях сосредоточена шестая японская армия…

В течение всего года по всей Маньчжурии проводились краткосрочные сборы белоэмигрантов и казаков с целью подготовки кадров Захинганского казачьего корпуса…»

«…Наиболее активно стали проявлять свою деятельность русские белогвардейцы.

Белогвардейцы Тарбагатайского округа… приступили к созданию повстанческо-бандитских формирований, сколачивают кадры для совершения вооруженных набегов на нашу территорию…»

Проводника — мужика, прихваченного в таежной деревушке возле кривуна, речной излучины реки Нюкжи, — зарубил сам есаул Дигаев. Зарубил тогда, когда, по мнению остальных, вроде бы и нужды в этом уже не было.

— Чисто побесились люди, ить загубили живую душу не за понюх табака, — пробормотал Савелий Чух, сморщившись. — Не уважаю.

И он, и остальные члены поисковой группы, как они величали свою банду, за двадцать лет, проведенных в эмиграции, отвыкли от большой крови.

Ефим Брюхатов, тяжело спрыгнув в снег с коня, нагнулся над убитым, расстегивая деревянные, самодельные пуговицы на его полушубке:

— Чего это ты, ваше благородие, — недовольно поглядел он на есаула, — нельзя было по-человечески сделать? Допрежь велел бы ему раздеться, а там хучь руби, хучь коли, мне дела нет, ты перед богом в ответе. А теперь гля-кось, весь полушубок в кровище, неопрятность, не дюже удобно.

Неловко стащив с убитого полушубок, Брюхатов, размашисто перекрестившись, гнусаво, под дьячка, зачастил, закатывая глаза кверху:

— Упокой, господи, душу усопшего раба твоего Ивана и прости ему вся согрешения вольная и невольная…

— Сусанин, понимаешь, нашелся, — не обращая внимания на недовольство подчиненных, возбужденно говорил есаул Дигаев. — Предупреждал ведь, что я тебе не лях, веди как положено, по путику. Специально завел черт-те куда, вот и валяйся здесь до Страшного суда, мне не жалко. Не жалко, по-нят-но? — Он исподлобья оглядел стоявших вокруг людей, с вызовом останавливая взгляд на каждом.

— Все понятно, дорогой Георгий, — кисло улыбнулся ротмистр Бреус, — захотелось тебе его казнить или миловать, казни, пожалуйста, бог тебе судья. Только ведь прав Брюхатов, зачем же с кровищей? Фу! Раздел бы его и пустил по сугробам, через часок-другой мужичонка сам бы дуба дал. Впрочем, не берусь тебя судить, друг любезный, ибо сказано в писании: «Не судите — и судимы не будете».

Мужик до последнего уверял, что с часу на час они выберутся на тропу, а там и до заимки рукой подать. Правда, никто ему не верил. Еще утром голец — высоченная горная цепь, лежавшая выше границы леса, — казалась им непреодолимой. Выделяясь на фоне пасмурного неба скалистыми пиками, она подавляла воображение, пугала каменными россыпями на плоских поверхностях гор, на которых в любую минуту могли поломать ноги лошади. Но потом проводник случайно или со знанием дела выпел их на гольцевую террасу, и идти стало проще. Лошади там шли легко по убою — плотному снегу, и настроение у путников заметно улучшилось. С гольца по ущелью спустились в долину и у выхода на пес наткнулись на кукольничок — молодой еловый подрост.

— Ты погляди, какая краса, Николя, — тормошил ротмистр Бреус сотника Земскова. — Да в какой Маньчжурии или Японии ты такое увидишь, милый Мика? И такую землю мы отдали этим красным оборванцам!

Ельник действительно казался сказочным. Укутанный пышными, заледеневшими сверху, искрящимися шапками снега, от которых пригибались лапы деревьев, он превратил лес в фантастическую сцену, на которой вели хоровод разряженные куклы; отсюда и это точное народное слово — кукольничок, кукольник — зимняя краса, подсмотренная людьми.

— Тебе бы, Сан Саныч, — прервал рассуждения ротмистра Бреуса есаул Дигаев, — хорошо в женской гимназии беседы проводить об эстетике. Им бы не успевали слюнявые батистовые платочки менять. Восторг! Красота! Чистота!.. Болтовня все это. Погляди, что здесь делается! Снега в этом паршивом ельнике столько, что нам такую западню и за сутки не преодолеть. И потом, если я еще не все забыл, что с Сибирью связано, так здесь же с десяток берлог, не меньше. Провалимся, потревожим хозяина, значит, прежде чем прибьем его, он нам коней до смерти перепугает, а то и задрать парочку успеет. Куда же ты, большевистская паскуда, — обратился есаул Дигаев к проводнику, — завел нас?

Мужик огляделся.

— Трошки заблудились. — Потом он махнул рукой куда-то вправо, но сказать ничего не успел.

Дигаев, прижав нижнюю губу к зубам, резко засвистел. А когда удивленный проводник оглянулся на свист, он, стронув коня с места и резко склонившись к конской гриве, с потягом ударил шашкой по худой, морщинистой шее проводника, нелепо выглядывавшей из воротника шубейки.

И такой странной, неестественной казалась эта картина — на фоне подступившего кукольника разметался на белом, поблескивающем снегу пожилой бородатый мужчина, и сугроб возле него все более и более промокал темной, дымящейся кровью…

Ельник обогнули справа и сразу попали на стегу — узкую, но заметную тропу, которая через полчаса привела в высокий лиственный лес, светлый, малоснежный, с кустарниковым подлеском.

— Если это тот самый лес — «догдо», о котором говорил проводник, значит, где-то поблизости и заимку искать надо, — с осуждением поглядел в сторону есаула сотник Земсков.

— А что, вполне такое может быть, — беззлобно согласился есаул Дигаев, — не все же нам в снегу ночевать. Поймав удивленный взгляд сотника Земскова, он продолжал: — Какая разница, сотник, правильно он нас вел или неправильно? Один черт, его отпускать нельзя было, он бы нас при случае опознал и тропинку нашу комиссарам из энкэвэдэ выдал. Я и так хвоста боюсь, а у меня еще с двадцатых годов нюх на погоню отменный. Так кого мне жалеть: мужичонку бесхозного, который что был на свете, что нет его — ничего как есть не изменится, то ли нас всех, мучеников за святое дело отчизны, у которых и остался-то последний реальный шанс отвоевать свое почетное место под солнцем?! То-то же, сотник.