Варвара Клюева - Три жизни на двоих

Почему людям не очевидно, что ближнего в тяжёлом душевном состоянии нужно оставить в покое? Или я просто урод, у которого внутренние процессы идут по каким-то особым уродским законам? Впрочем, вопрос риторический, конечно же, я урод: разве нормальный человек обошёлся бы так со своей лучшей, со своей единственной подругой?

Ксенька – удивительный человек. На свете есть много людей, которым не нравится видеть в своём окружении печальные лица, но большинство предпочитает их просто не замечать. А Ксенька сближается с несчастными, берёт на абордаж и – раз-два – унылая морда уже улыбается. При этом Ксеньке и в голову не приходит считать себя благодетельницей. Она искренне полагает, что получает больше, чем даёт. А позиционирует себя и вовсе этакой попрыгуньей-стрекозой.

Однокурсники Надежды после нескольких бесплодных попыток вовлечь диковатую девицу в свою внеучебную жизнь довольно быстро отступились, навесив на неё ярлык "зубрилки-отличницы", завёрнутой исключительно на учёбе. Ксенька прочно обосновалась за Надиной партой и как бы невзначай вытянула из соседки правду о бабушке-инвалиде, к которой она мчится после занятий. После чего под надуманным предлогом попросилась к Надежде пожить и незаметно взяла на себя половину её обязанностей, освободив подруге часть вечера для занятий, а ночи – для сна. Причём никто из сокурсников правды не узнал, с Ксенькиной подачи все полагали, будто она ловко решила за счёт Стоумовой свою проблему с жильём.

Ксенька спасла Надежде рассудок, когда бабушка умерла. Почти в буквальном смысле прикрыла собой, заслонив от матери и отчима. Миру этот эпизод известен в версии "хищная провинциалка облапошила доверчивую москвичку". (По Надиному настоянию, Ксения первое время оставляла себе половину денег, которые платили арендаторы за квартиру на проспекте Мира).

Ксенька всю жизнь помогала Надежде – с работой, поисками жилья, переездами, решением бытовых проблем. Выслушивала, утешала, вытаскивала в свет, когда удавалось победить мою, то есть Надину, манию преседования… А я не только оставила её наедине с её горем, но ещё и саданула по свежей ране, написав письмо от имени Лизы. А потом сидела, трусливо опустив глаза, чтобы не смотреть ей в лицо, и врала как сивый мерин о последних минутах её умирающей подруги…

Перевернув намокшую подушку, я думаю, что надо бы умыться (вчера лечащий врач разрешил мне понемногу вставать), и осторожно спускаю ноги с кровати. Встаю, держась за металлические перильца в изножье, делаю пару неуверенных шагов к дверному проёму. Останавливаюсь отдохнуть, привалившись к косяку. "Гул затих, я вышел на подмостки, прислонясь к дверному косяку"…

Обе двери – в палату и в бокс – распахнуты, в "предбаннике", где расположены общие на две палаты душ и туалет, горит слабенькая лампочка-ночник, а холл напротив палаты погружен в темноту, едва-едва разбавленную светом из дальнего конца коридора, где находится сестринский пост. Я читаю про себя Пастернака, бессмысленно таращась в этот густой сумрак, и на словах "И неотвратим конец пути" вдруг замечаю светлое пятно на фоне тёмной спинки стоящего в холле кресла. Пока я приглядываюсь к нему, пятно взмывает, и до меня доходит, что это обмотанная бинтами голова вставшего с кресла человека. Обмотанная целиком, если не считать щелей, оставленных для глаз и рта.

Моё тело реагирует прежде ушибленных мозгов. Сердце вдруг переходит на бешеный ритм, плечо отрывается от косяка, рука захлопывает дверь, спина к ней прижимается, ноги упираются в пол. Я ещё не понимаю, чем так напугана (не забинтованной же головой – здесь, в отделении нейрохирургии!), а глаза лихорадочно обшаривают палату в поисках орудия защиты. Кровать, тумбочка, кружка, пакет с соком, стул… не подниму… штатив для капельницы за изголовьем моей соседки… Соседка вдруг открывает глаза и перхватывает мой взгляд… Пугается… Нет, она мне не помощница, всего два дня как из реанимаици, не встаёт… Господи, он же и её убьёт – как свидетеля!

Обострившимся до болезненности слухом улавливаю звуки из-за двери… тихие, осторожные шаги… Закричать? Из перехваченного паникой горла вырывается жалкий писк… Соседка с усилием поднимает руку… Вызов медсестры! Умница! Где-то далеко звучит зуммер. Шаги замирают. Тихо. Медсестра ушла с поста?

Снова шаг… Больше ничего не слышу, в ушах – грохот, голова-наковальня раскалывается под молотом боли… Сейчас отрублюсь…

Дверь тихонько толкает меня в спину. Глаза у соседки становятся круглыми, сероватые губы размыкаются. Давай, милая, кричи! Может, вспугнёшь… Чувствую, как моё тело сползает по двери вниз. В глазах темнеет. Последнее, что я вижу – воздетая рука соседки с зажатым в ней металлическим термосом. Бамс! А это последнее, что я слышу…

Я просыпаюсь на рассвете от старого знакомого кошмара. Начинается он с приятнейшего открытия: я куда-то бегу, отталкиваюсь, чтобы перепрыгнуть очередное препятствие, и вдруг обнаруживаю, что усилием воли могу удержать себя в воздухе. Какое-то время движение над поверхностью даётся мне с трудом, а потом – щёлк! – я вдруг вырываюсь из плена земного тяготения и воспаряю. Выше, выше – над деревьями, столбами, крышами, облаками… И там, в заоблачной выси, моя новообретённая способность внезапно мне отказывает. По счастью, размазаться по асфальту я не успеваю: всегда просыпаюсь за миг до столкновения – в холодном поту и с пульсом под двести.

В народе считается, что сны с полётами и падениями видят только дети – когда растут. Психологи как-то увязывают такие сны с творческими процессами. Я же давно вычислила, что мой кошмар – раздражённый вопль интуиции, которую я не услышала накануне. Что-то я вчера сделала не так. Или не заметила чего-то важного…

Перебирать события дня начинаю с конца. Когда я, полумёртвая от усталости, добралась до постели и "поплыла", позвонили детки. Сначала Катька мямлила что-то маловразумительное, потом потерявший терпение Андрюха отобрал у неё трубку и решительно сказал: "Ма, прости, мы были неправы. Если ты не возражаешь, мы бы хотели вернуться". Ха, кто бы сомневался! При всей обиде на свинтусов, демонстративно принявших сторону отца, я ни минуты не переживала, что детки надолго оставят меня одну. Даже жалко, что прозрение у них наступило так скоро, как раз сейчас одиночество мне на руку… Но я, разумеется, не стала им об этом сообщать. Ответила, что извинения приняты и против возвращения демонстрантов я не возражаю. Так что с этой стороны всё в порядке.

Перед тем, как лечь, я тоже разговаривала по телефону, но звонила сама. Первым делом, как только вернулась домой – приятельнице, которая могла бы обогатиться, если бы брала со знакомых плату за посреднические услуги. Какой бы специалист вам ни понадобился – архитектор, ветеринар, дантист, дворецкий, парикмахер, переводчик на суахили, проктолог, садовник, сантехник, тамада – у неё вы всегда можете раздобыть телефончик лучшего. Вчера я, ловко увернувшись от объяснений, получила от неё телефон частного детектива. Ему и позвонила вторым делом.