Ольга Чайковская - Болотные огни

В нашем поселке было всего четыре улицы. Жили здесь железнодорожные рабочие и служащие, к которым впоследствии присоединилось несколько домовладельцев, бежавших из соседнего города в дни революции.

Здесь было тихо. Гражданская война, промчавшись по стране, не задела нашего поселка, но она заставила жителей его теснее прижаться к земле. Эти недавние горожане начали сажать картошку, сеять просо и разводить кур. По утренней росе к оградам застекленных дачек, играя на рожке, подходил пастух, и бледные инженерши, качаясь со сна, выгоняли коров на поросшую травой улицу.

После революции мы выбрали поссовет во главе с добрейшим человеком дядей Сеней, местным столяром,- вот, собственно, и все изменения, которые здесь произошли.

У нас не было земли, которую нужно было делить, заводов, которые нужно было отнимать, помещиков и капиталистов, которых следовало уничтожать как класс. В поселке было двенадцать коров и одна лошадь, старая кобыла Розалия, принадлежащая Нестерову, бывшему жокею. В этом да еще в некотором количестве кур и коз заключалось все наше достояние. Была еще у тети Паши знаменитая кошка Люська.

Это была необыкновенная кошка.

О ней слагались легенды. И в самом деле - когда однажды, завалив ветхий забор, к ним в сад забрела корова, Люська пошла ей навстречу и, став на задние лапы, передними надавала корове по морде. Та долго и глупо водила рогатой головой, а потом умчалась, раскидывая ноги. Кошка пошла домой.

Она часами сидела на стуле, не лежала, свернувшись клубочком, а сидела, опираясь на передние лапы, и дымным взглядом своим глядела в окно. Она не терпела фамильярности и коротко кусала всякого, кто самовольно пытался почесать ей за ушком. Но а уж если она подходила сама потереться и помурлыкать, этот редкий знак доверия надобно было ценить. Никто, разумеется, и не посмел бы требовать от нее, чтобы она ловила мышей. Впрочем, она их ловила, но как-то странно: хватала мышей-полевок, тащила в дом и тут благосклонно отпускала, отчего мыши в дому разводились очень быстро. Она была гордостью тети Паши, женщины суровой, смуглолицей, в зеленых, бутылочного стекла, серьгах.

И вот случилось происшествие, взволновавшее весь поселок.

У тети Паши появились новые жильцы, два здоровых парня, привлекших, конечно, всеобщее внимание.

Они ходили в щегольских галифе и сапогах, которые подолгу чистили на крыльце. Говорили, что они где-то работают, однако их часто видели днем во дворе, когда они доставали воду из колодца, кололи дрова или занимались каким-нибудь другим хозяйственным делом. Как-то раз один из них вышел с косою и стал срезать высокую садовую траву.

- Прасковья-то,- сказали по этому поводу поселковые дамы, - ничего себе жильцов нашла, и воду ей носят, и траву косят, только что суп не варят.

В это время все и произошло. Видно было, как высокий парень, прыгая в траве, погнался за кем-то, время от времени всаживая в землю острую косу, и в тот же миг на тропинку вырвалась Люська. Из последних сил мелась она по земле, оставляя кровавый след.

- Ты что, охломон, делаешь?! - крикнула через забор соседка.

- Ах, это кошка, - холодно глядя на нее, сказал парень, - а я думал, это крыса.

Разумеется, то была ложь: спутать сибирскую кошку с крысой было невозможно. Но самое странное заключалось в том, что тетя Паша, которая стояла тут же, на крыльце, и, словно онемев, смотрела на происходящее, молча повернулась и пошла в дом. И это тетя Паша, первая ругательница во всем поселке, никому еще отроду не спустившая ни одного поперечного слова!

Так эта история началась в поселке - казалось бы, событием совершенно незначительным. Еще незаметнее вторглась она в жизнь небольшого городка, расположенного верстах в семи по железной дороге.

Это был обычный уездный городок. Из его улиц только две были мощены булыжником, остальные представляли собой просто широкие дороги, устланные, как водится, толстым слоем пыли; в этой горячей пыли тут и там, еле шевелясь, блаженствовали полузасыпанные куры. Из-за заборов и палисадников, высушенных солнцем, тянулись широколицые подсолнухи. Изредка по улице, крутя хвостиком, брела свинья.

Город был плоским и низкорослым, только церковь и водокачка возвышались над ним. Церковь, тяжелая и приземистая, построенная местными купцами, была теперь лишена крестов и отдана под клуб. У водокачки была мрачная слава: в гражданскую войну белые банды у стены ее во дворе расстреливали красноармейцев.

На краю города стояла ткацкая фабрика. Раньше она мало влияла на общий облик города, теперь определяла его жизнь и была его центром. Отсюда, распахнув узорные ворота, выходила в праздник демонстрация- все больше женщины в алых платочках; здесь происходили городские митинги. Из ткачих были члены городского Совета, ткачихи заседали в суде и в качестве фининспекторов наводили ужас на нескольких более или менее крупных и множество мелких частников, расплодившихся со времен введения нэпа.

Вдоль улиц тянулись низкие лабазы, ныне превращенные в фабричный склад, а за ними шли городские учреждения и магазины, в убогий ряд которых недавно вторгся великолепный по здешним масштабам частный магазин готового платья с витриной и даже манекеном -их город до сих пор не видал - улыбающейся красоткой в узкой юбочке до колен. Местные старухи всегда плевали, проходя мимо нее. Она же с улыбкой глядела на пыль, на кур, на косматые сонные возы, что ползли по улице, роняя хлопья сена.

Анна Федоровна вышла из дому рано, пока еще не было жары, и привольно, как рыба, попавшая в родной пруд, пустилась по улицам. Все свои шестьдесят лет она прожила в этом городе и на этих самых улицах, однако сегодня они казались ей необычными. Впрочем, она, как всегда, плюнула, увидев улыбающийся манекен, и перешла на другую сторону.

- Где брали? - не сбавляя хода, спросила она у старухи, шедшей навстречу с миской капусты в руках. - В потребилке?

Спросила она по привычке, так как капуста ее сегодня очень мало беспокоила.

- Как же! В потребилке!- желчно ответила старуха. - Она там синяя, хуже мертвеца.

Но Анна Федоровна уже увидела то, что ей было нужно. У овощного ларька таскала ящики коротконогая Нюрка. Она была грязна, как картофелина, вынутая из земли в осеннюю слякоть.