Марина Серова - Медленное убийство

– Ты не бойся, она не нагадит, – запоздало успокоила меня Настя. – У нее свой туалетный лоток есть.

– Знаешь, иногда я жалею, что у меня нет дома никакой животинки – с ними так весело, а потом вспоминаю свой режим работы и начинаю жалеть ни в чем неповинное животное, которому придется из-за него страдать. Так что животных я люблю на расстоянии. – Я достала из сумки и включила на всякий случай глушилку, а потом сказала: – Ну, приступим, благословясь! Где здесь самые первые фотографии?

И мы с ней начали смотреть. Если меня что-то интересовало, она объясняла, кто сфотографирован и где. Голопузое детство Алексея Ильича, снимки, как его принимали в октябрята и пионеры, как он отвечал у доски на уроке, я, мельком глянув, откладывала. Но вот мне попалась фотография нескольких человек на фоне деревянного дома. Перевернув снимок, я прочитала надпись, сделанную явно не детским почерком «Июнь 1966 год. Мы с Лешей у Феди и Фисы в гостях».

– Как я понимаю, это село Денисовка. Кто здесь кто?

Настя показала мне, где маленький Леша, его мама, ее брат с женой, самым главным для меня был его двоюродный брат Иван, тогда совсем мальчишка. Я присмотрелась – да, похожи. Не сказать, чтобы одно лицо, но очень похожи!

Дальше пошли фотографии уже немного повзрослевшего Шестопалова. Я просматривала их одну за другой, пока в моих руках не оказался снимок, едва взглянув на который, я оторопела. На нем был молодой Алексей Ильич и… Черт побери! Это была Настя! С косами, в простеньком платье старомодного фасона! Но это была она! Дело было летом или поздней весной, Шестопалов и Настя стояли возле березы, счастливые, улыбающиеся и явно друг в друга влюбленные. Я растерянно посмотрела на Настю, и та объяснила:

– Это моя мама. И я знаю, что ты сейчас подумала, но я не дочь Леши.

– Вообще-то мысли об инцесте у меня и близко не возникало, – пробормотала я. – Но… Как?

– Я тебе сейчас все объясню, – сказала она, немного помолчала, собираясь с мыслями, а потом неожиданно попросила: – Вон в той тумбочке, в самом нижнем правом ящике, лежат сигареты с зажигалкой и пепельница. Принеси, пожалуйста.

– Ты куришь? – удивилась я, но пошла.

– Начала, когда мама умерла. Все девчонки в классе курили, а я нет. А вот после этого закурила. Потом бросила, конечно, но, когда совсем невмоготу, мне это нужно, чтобы успокоиться.

– Понимаю, сама когда-то много курила, а потом решила, что хватит, и бросила. Но, когда случается что-то сногсбивающее, рука сама тянется – привычка.

Настя закурила, отпила уже остывший кофе и начала:

– Мама и Леша вместе в школе учились, он ее на год старше был. Вот и получилось, что ему в армию идти, а она ее только окончила. Любовь у них была. Он уехал, а она в Тарасове в экономический поступила. Жила в общежитии. А в городе ведь не как в деревне. Это там, если обещала парня ждать, то про веселье забудь: сиди дома и письма перечитывай, самое большое развлечение, если к тебе подруги в гости придут. А тут студенческая жизнь. Мама и на танцы с подругами ходила, откуда их потом парни провожали, и в кино, и на дискотеки, но Лешу честно ждала, то есть никакого молодого человека у нее не было. А в деревне об этом как-то узнали и Леше написали. А он со своей деревенской точки зрения решил, что мама ему изменяет. И он ей написал письмо. Грязное, полное оскорб-лений, в том числе и матерных. Меня там одна фраза прямо убила, как сейчас ее помню: «Женщина, как консервная банка – открывает один, а потом пользуются все. К счастью, я оказался первым, не пришлось потом за другими остатки доедать».

– Какая мерзость! – не удержалась я.

– Да уж! Оторвался он тогда на мамин счет. А маму это письмо сломало – она же ни в чем виновата не была. В тот день, когда она его получила, девчонки на танцы пошли, а она, естественно, дома в общежитии осталась. Одна! И вены себе порезала. Хорошо, что у ее соседки по комнате живот прихватило, и она в общежитие вернулась. В общем, маму спасли и даже врачей не вызывали, потому что тогда как было? Если попытка самоубийства, то прямая дорога в психушку. А маме после этого жизнь – не в жизнь, какая уж тут учеба? А она уже на втором курсе была. И в село возвращаться нельзя – на нее же там как на гулящую смотреть будут. К счастью, у ее подруги по институту мать главным бухгалтером в Каначеевском райпотребсоюзе была, вот и пригласила маму к себе. И мама поехала. Жила опять-таки в общежитии, окончила бухгалтерские курсы, мать подруги ее к себе взяла. Успокоилась постепенно мама, жила себе потихоньку и ни на что уже не надеялась. А в Каначеево же летное училище. Вот мама и познакомилась прямо на улице с моим папой, и влюбился он в нее насмерть. Предложил ей замуж за него выйти, подумала она и согласилась. Окончил он училище, поженились они и по его назначению поехали, а направили его на Севера. И началась у мамы гарнизонная жизнь. А она же бухгалтер, вот и стала вольнонаемной. Как я сейчас понимаю, она папу сначала совсем не любила, она была ему просто очень-очень благодарна за то, что он ее к жизни вернул, и, может быть, поэтому была ему такой хорошей женой, что все завидовали. В городке даже говорили: «Если хочешь узнать, что такое семейное счастье, посмотри на Сафроновых». У нас бабушка хорошо шила, от нее и мама научилась. Папа даже в гражданском всегда франтом выглядел. Я в 83-м родилась, когда папу в Тамбов перевели – они, пока на Северах служили, решили с детьми подождать, потому что уж очень там климат суровый. А потом папу отправили в Афганистан. И он там погиб в 88-м – его самолет подбили, а он не смог или не успел катапультироваться. Самолет рухнул на землю и взорвался. Даже могилки нет, – глядя в одну точку, рассказывала она тихим, надтреснутым голосом, в котором слышалась застарелая, так и не изжитая боль.

– Настя, – осторожно позвала ее я. – Спиртное в доме есть? Тебе сейчас точно надо!

– А? Что? – очнувшись, спросила она и я повторила. – Да, ты права. Вон там, в баре, коньяк.

Я принесла бутылку и два бокала – мне от ее рассказа тоже как-то не по себе стало. Мы немного выпили, она вздохнула и продолжила:

– Когда папу в Афганистан отправили, мы в городке остались – мама же продолжала работать. Я помню тот день, когда к нам вечером пришел комполка с женой – она у нас врачом была – и сказал, что папы больше нет. Они за столом сидели, а я на диване играла. Помню только, что мама вскрикнула и тут же потеряла сознание. Они ее в чувство привели, на кровать уложили, я реветь начала… В общем, это был самый страшный день в моей жизни. Мама как-то сразу потухла. Только-только была молодая женщина, а тут вдруг – старуха. Работать она продолжала, а вот жить – нет. Я как-то ночью проснулась, а она с папиной фотографией разговаривает: «Кирюшенька, родной! Прости меня! Я ведь тебе так и не сказала, как же я тебя люблю! Я же без тебя теперь жить не смогу!» Я перепугалась, бросилась к ней, а она мне говорит: «Настенька! Твой папа был самый лучший человек на земле. Он меня отогрел! Он меня спас! Он меня ни разу ничем не попрекнул! Он просто очень любил меня и очень надеялся заслужить мою любовь. А я только сейчас поняла, как же я его люблю! А он меня теперь уже никогда не услышит!» Как же она рыдала! Словно у нее душа с телом расставалась. Видимо, это чувство вины перед папой ее, в конце концов, и убило. Оно ее изнутри выжгло.