Сильвина Окампо - Ненависть любви

Мы уже стали забывать об Эмилии, когда Мэри сказала:

— Ах, а у меня еще и заботы святой Лусии! Эмилии в глаза попал песок; глядя на нее, можно подумать, будто она плакала. — И Мэри обратилась к сестре: — Зайди потом ко мне в комнату, я тебе дам капли.

Деликатность, с которой Мэри пыталась скрыть, что ее сестра плакала, заслуживала восхищения. Но та даже не потрудилась ответить.

Поистине, Мэри думала обо всем! В отличие от большей части человечества, которая и не вспомнила бы, что в присутствии медика неприлично рекомендовать лекарства, даже если речь идет о ключевой воде, она грациозно спохватилась и воскликнула:

— О, как бестактно с моей стороны! Ведь здесь доктор! Может, вы займетесь моей сестрой? По-моему, она в этом нуждается.

Я надел очки, пристально посмотрел на Эмилию и учтиво осведомился:

— У вас не болит голова после чтения? Не возникает ощущение жжения в ваших прекрасных глазах? Не мелькают мушки? А ночью вокруг источника света вы не видите зеленого свечения? А на воздухе… ваш слезный мешочек расширяется?

Я истолковал молчание Эмилии как утвердительный ответ и тут же высказал свое суждение.

— Прогрессирующее раздражение, — сказал я по-латыни. — Десять горошинок после сна. У меня в аптечке есть несколько пузырьков. Я дам вам один, если позволите.

— Спасибо, доктор. Мне не нужно, — ответила Эмилия. Кажется, она даже не заметила оказанного ей внимания. — Я не от песка плакала.

Слова эти не способствовали оживлению среди присутствующих.

Храбрый доброволец доктор Корнехо снова взялся за дело:

— Я уже двадцать лет провожу лето у моря, из них восемь в Кекене. И вот, сеньоры, должен вас заверить, что ни один пляж не дает таких великолепных возможностей для изучения перемещения песка, как здешний.

В довершение всего он начертил на скатерти схему установки, предназначенной для выявления песчаных наносов. Всякий раз, когда он решительно проводил линию вилкой, моя кузина вздрагивала.

Прихватив последнюю кисть винограда, доктор Маннинг перебрался за отдельный столик. Я видел, как он достал из кармана миниатюрную колоду карт и принялся раскладывать пасьянс за пасьянсом.

— Дня не могу прожить без музыки, — сказала Мэри. И странно посмотрела на сестру.

— Хочешь, я включу радио? — предложил Атуэль.

— Что? Когда среди нас настоящие музыканты? — воскликнула Мэри, еще раз продемонстрировав тонкость и такт. Потом подошла к сестре и, ласково взяв ее за руку, с умоляющей гримаской попросила: — Сыграй нам что-нибудь, Эмилия.

Эмилия ответила:

— Не хочется.

— Ну не будь такой, Эмилия, — попросил ее жених. — Сеньоры хотят послушать.

Я счел уместным подать голос.

— Уверен, — произнес я внушительно и с расстановкой, — что сеньорита не лишит нас удовольствия послушать ее.

В конце концов Эмилия вынуждена была уступить. Почти не скрывая своего нежелания, она уже подходила к пианино, когда Мэри остановила ее.

— Эмилия, — сказала она, — ты ведь сыграешь нам «Забытый вальс» Листа?

Пианистка сухо посмотрела на Мэри. В ее небесно-чистых глазах мне почудилась холодная ненависть. Но лицо ее тут же приняло спокойное выражение.

— Я сегодня не в подходящем настроении, чтобы играть такие веселые вещи, — безразлично ответила она. — Я бы предпочла «Лунный свет» Дебюсси.

— Для «Лунного света» у тебя не хватает чувства. Руки играют, а души нет. Вальс, Эмилия, вальс.

— Вальс! — галантно провозгласил я.

Может, я ничего не понимаю в музыке, но я прекрасно понял, что хорошим тоном будет поддержать пожелание Мэри.

Атуэль заметил:

— Бедная Эмилия! Ей не дают играть то, что она хочет.

Это был явный и несправедливый выпад против меня. Я оставил его без внимания. Я заметил, что Эмилия смотрит на Атуэля сквозь слезы.

Мэри все же настояла. Эмилия пожала плечами, села за фортепиано, помедлила немного, сосредоточиваясь, и заиграла. Приговор Мэри был совершенно справедлив: душа явно уступала технике. Исполнение было более или менее правильным, но в нем чувствовалась какая-то мучительная затрудненность, как будто пианистка забыла или недостаточно хорошо знала исполняемое произведение. Мы зааплодировали.

С трогательной нежностью Мэри поцеловала сестру. И тут же воскликнула:

— Как этот вальс играла Адриана Сукре!

Может, чтобы скрасить не слишком хорошее впечатление от своей игры, Эмилия вдохновенно взяла несколько чистых аккордов «Меланхолического вальса». Но слушала ее лишь старушка машинистка. Мы же предпочли переключиться на премилые истории детства, которые стала рассказывать Мэри, вдохновленная музыкой. Клянусь, две маленькие устные биографии, которые она поведала нам — ее собственная, об очаровательной капризной девочке, и биография Эмилии, поданная более иронично, но с глубокой нежностью, — были похожи на произведения искусства, вполне сопоставимые с музыкой Листа.

Эмилия закончила играть, и Мэри громко сказала ей:

— Я как раз рассказывала этим сеньорам, что наша мама всегда больше любила тебя. Когда приходил кто-нибудь из твоих поклонников, она просила твою учительницу музыки поиграть на фортепиано, а им говорила, что это ты играешь. Сегодня, с «Забытым вальсом», эта уловка тебе бы очень пригодилась.

— Ты права, — ответила Эмилия. — Но не забывай, что я не хотела играть его. И вообще я не понимаю, почему ты на меня так нападаешь.

Мэри патетически воскликнула:

— Ты злая! Ты просто злая! — и разрыдалась.

Атуэль повернулся к Эмилии.

— Это верно. У тебя нет сердца, — сказал он.

Мы все окружили Мэри (кроме доктора Маннинга, который все раскладывал, сосредоточенно и монотонно, неполучающийся пасьянс). Мэри плакала, как ребенок, как маленькая принцесса (по выражению Корнехо). Я смотрел на нее, такую несчастную и такую красивую, и это помогло мне, как всякому эгоисту, лишний раз убедиться в том, что у меня-то как раз сердце есть. Мы были слишком заняты Мэри; никто не заметил, как вышла Эмилия, разве что маленький Мигель. Во всяком случае, он смотрел на нас таким затравленным взглядом, будто его заставили участвовать в ярмарочном балагане.

Доктор Корнехо, за которым я стал замечать ярко выраженную склонность лезть не в свое дело, предложил, чтобы кто-нибудь из нас отправился на поиски Эмилии.

— Нет, — сказал Атуэль с необычной твердостью. — Женщину, когда у нее истерика, лучше оставить одну. Не правда ли, доктор?

Я согласился.

Снаружи по очереди выли собаки. Старушка, некогда бывшая машинисткой, подошла к окну. Рассеянно улыбаясь, она воскликнула:

— Что за ночь! А собаки-то, собаки! Так они лаяли, когда дедушка умер. Мы тогда тоже были на чудесном курорте…

Она покачивала головой, будто все еще слушала музыку.