Сирил Хейр - Зарубежный детектив 1970 выпуск 2

Поручик Домбал: …его убили ударом по голове где-либо в другом месте, принесли в эту комнату и положили на полу у камина.

Д-р Куницки: Вот именно. Я как раз это и хотел сказать. Но только вскрытие… Только тогда я смогу судить наверняка. Почему его похоронили с такой поспешностью — это не мое дело, а ваше. Да, я еще хотел заметить, что сердечный приступ можно почти полностью исключить. Он совсем не похож на сердечника. Вот и все. Прошу меня извинить за сбивчивое сообщение, но я очень устал.

Шеф: Спасибо, доктор. Домбал, приступайте к обыску. И прошу привести ко мне кухарку. Как ее фамилия? Ласак? Хорошо. Давайте хоть немного перекусим. Великолепный джем, доктор… Выключите магнитофон, Домбал.

Аполония Ласак? Что за явление! Я ожидал увидеть простую крестьянку, а в дверях появилась чуть ли не дама со старинного портрета. Черное платье, манжеты и высокий воротник которого отделаны тонким кружевом, разумеется белоснежным и накрахмаленным. На плоской груди — золотая цепочка с крестиком изящной работы. Только лицо у нее грубоватое и костистое, а руки изуродованы ревматизмом. Говорит медленно, с провинциальным акцентом.

Она здоровается, окидывает внимательным взором всю комнату, словно видит ее впервые, смахивает с груди какую-то пылинку, вынимает из рукава платочек, вытирает нос и начинает меня не особенно дружелюбно рассматривать. Взаимный осмотр длится уже достаточно долго и, наконец, становится нестерпимым.

— Милиционер сказал, чтобы я пришла, — говорит Аполония Ласак. Подходит к окну и хочет задернуть шторы, зеленые, из старого плюша.

— Прошу оставить шторы в покое.

— Дует, — отвечает пани Ласак.

— И тем не менее прошу не заслонять окно! — громко приказываю я.

— Как хотите, — говорит женщина и, наконец, садится. Расправляет платье, устраивается поудобнее. Видимо, ей нравится сидеть в этом кресле, хотя она и заявляет: — Сколько раз я говорила, чтобы выкинули эту рухлядь. Только моль из-за нее разводится. Но что удобно — то удобно, надо прямо сказать… А вам что от меня надо? Небось из-за покойника меня позвали? Царствие ему небесное, хоть он и немец.

— Вы не любите немцев?

— А пан их очень любит?

— Пани Ласак, я хочу, чтобы вы мне рассказали, как все тут случилось с этим немцем.

— Не у меня спрашивайте, у Германа. Они с ним земляки.

— Спрошу, разумеется, и у него спрошу. Но ведь и вы можете кое-что рассказать, не так ли?

— Могу. Человек не сова, он все замечает.

— Вот именно. Ну, так как было дело? Приехал в пятницу?

— В четверг. Раненько, еще до завтрака. Машина и сейчас там стоит. Я как увидела эту машину, так сразу и подумала, что это ко мне. От Гомулки.

— От кого?

— Ну, от нашего Гомулки. Ведь я писала ему на тех жуликов из Голчевиц, которые мне, когда я вышла из кооператива, не заплатили за быка. А приехали не от Гомулки, всего лишь немец, царствие ему небесное, хотя они нас и убивали. Он, правда, наверное, нет. Слишком молодой.

— Значит, как? Приехал и прямо сразу тут поселился? Говорил что-нибудь? Спрашивал о ком-либо?

— Еще бы не спрашивал! — Пани Ласак рассмеялась. — Они уж очень охочи выспрашивать. Вытащил какую-то бумажку и лепечет мне. Только я и поняла, что ему нужен Герман. И сразу себе подумала, что они начнут вместе шпионничать.

— Не понимаю. Что значит «шпионничать»?

— Будете мне голову морочить, что не понимаете! Они все время у нас тут шляются. То он турист, то он то, то он это… Вежливые теперь, здороваются, гутен морген, а свое дело знают.

— Какое такое дело, пани Ласак?

— А то вы не понимаете! Я сразу помчалась к уважаемому пану доктору и сказала ему: «К Герману приехал какой-то немец, значит надо бежать в Голчевицы в милицию». Пан доктор мне ответил, чтоб без паники, что он сам пойдет и посмотрит. Пришел, посмотрел на гостя, поболтали между собой по-немецки. Наш ведь пан доктор может по-всякому разговаривать, даже по-латыни, что твой ксендз из Голчевиц. Вернулся он, значит, и сказал, что немец на экскурсию приехал, дворец хочет осмотреть и больше чем на два дня не останется. То ли редактор какой, то ли еще кто… А там — кто его на самом деле знает. Немец — это немец, царствие ему небесное. Пусть пан Германа выспрашивает. Он целую ночь с гостем разговаривал и Труду за водкой в Голчевицы посылал.

— Выпивали?

— Э-э-э… И какая у немцев выпивка? Вы у Германа спросите.

— А как насчет похорон? Вы присутствовали на них?

— Нет.

— Немца после смерти видели?

— Издали.

— Где видели?

— Да здесь.

— Как он лежал?

— Обыкновенно. Как всякий покойник. Готовенький. Прямо сразу бери и в гроб клади.

— Я спрашиваю, в каком положении он лежал.

— Ну, голова его была у кресла, а ноги около камина.

— Как вы думаете, пани Ласак, почему он умер? Ведь он был еще молодой человек.

— Молодой не молодой, с каждым может случиться. Вы лучше повыспрашивайте у Германа.

— Вам не показалось это странным? Приехал человек и сразу умер.

— Меня уже ничем не удивишь. Я много чего на своем веку повидала. Мог бы и не лазить в ту комнату.

— В какую комнату?

Ласак смотрит на дверь, потом, словно чего-то ожидая, на меня. Все время теребит в руках платочек.

— Ах, та комната… — говорю я безразличным тоном. — Та, где шесть стульев?

— Семь, — деловито поправляет меня Ласак. — На столе шесть приборов, а стульев семь. Одного прибора нет. О н не любит тарелок.

— Кто такой, пани Ласак?

— Ну тот, кто там сидит себе…

— Откуда вы знаете, что он не любит тарелок?

— Откуда? Еще бы мне не знать! Уж будет второй год, как я поставила ему прибор. Прихожу на другой день, чтоб пыль стереть, смотрю — на полу одни черепки. Ничего, думаю, это просто ветер набедокурил. И ставлю, значит, другой прибор. Снова через месяц заглядываю в комнату, смотрю — опять черепки. Ну, видно, ем у не понравилось.

— Кому?

— А я знаю? Ему. Так все говорят.

— Вы его видели?

— А то как же.

— Он старый или молодой?

— А я знаю? Лица-то ведь у него нет.

— Что это вы болтаете, пани Ласак?

— Я знаю, что говорю. Если сказала — нет, значит — нет. Он вот так облокотится и сидит. Как только я войду — уходит. Кое-когда поворчит, словно ему не по праву пришлось, что я здесь. Но делать он ничего не делает.

— Куда уходит?

— Вроде в башню. Герман говорит, что он оттуда смотрит на море.

— И вы не боитесь?

— Раньше не боялась. Но теперь, как этот немец там ужинал…

— Немец там ужинал? С кем?

— Один. Велел накрыть себе на его месте… Вы… слышите? Он. Опять пришел. И теперь так каждый день, о!..

Пани Ласак поднимает вверх указательный палец и закрывает глаза. Секундой позже до меня доходит, что я тоже сижу с закрытыми глазами. И слушаю, и слышу… Да, действительно, слышу. Не шаги, но шуршание подошв по полу. Я тут же открываю глаза и замечаю усмешку на лице Ласак. Она очень довольна.