Нова Рен Сума - 17 потерянных

Она открывает рот, и, к моему удивлению, ее голос оказывается тише, чем я ожидала. Более нежным.

— Они ошибаются по нашему поводу, — горячо шепчет она мне в лицо. Тем временем переполненный лифт тащит нас вверх.

— Кто? — недоумеваю я.

— В другом месте, в другое время мы были бы шаманами , — шепчет женщина с сияющими, правдивыми глазами, столь же синими, как и ее голова. — Мы были бы богами .

Поворачиваюсь к Фионе узнать, что она думает об этих откровениях. Один мускул на ее щеке подрагивает — если она не справится с ним, то невольно улыбнется.

Сестра берет синюю женщину под руку и говорит мне:

— Не слушайте Кэти. Она знает, что все это только у нее в голове. И еще она знает, что не следует разговаривать о подобных вещах с другими людьми.

Женщина знает ужас сколько всего — об этом мне говорят ее синие глаза — но когда двери лифта открываются и она выходит из него, то забирает все свои знания с собой.

Думаю, Фиона считает это безумием.

Мы вернулись к себе на этаж, к нашим виниловым стульям, за час до обеда, которого ждем и боимся одновременно. Мой блокнот лежит там, куда я его положила, открытый на странице, на которой, как я ожидала, Фиона напишет мне сообщение, а вот карандаш куда-то запропастился.

Ее рисунок словно процарапан на бумаге ногтем. Его видно, только если повертеть блокнот туда-сюда и поймать свет под правильным углом. Она начертила глубокую зазубренную линию, почти доходящую до самого верха листка, что напоминает всполох пламени.

И тут до меня начинает доходить — куда быстрее, чем раньше, — что Фиона пытается что-то сказать мне. Она нарисовала символ огня и активировала сигнализацию.

И, сделав это, указала мне путь к спасению.

Потому что она изобразила на странице блокнота:

Огонь.

Ей нужен огонь.

Но она еще не довела до моего сведения, зачем он ей.

Мамины предпочтения по поводу моего гардероба заставляют меня усомниться в ее психическом здоровье. Медсестры разрешили взять все принесенное ею, и тут я обнаружила, что она прислала мне еще носков, а также самые страшные свитера и рубашки из всех, что у меня есть, и для того, чтобы найти их, ей пришлось основательно перерыть мой шкаф, к тому же их оказалось гораздо больше, чем требовалось на одни выходные. Отправляясь к врачу, я вынужденно надеваю теплую ярко-оранжевую рубашку точно такого же оттенка, что и дорожные конусы, и если есть у меня одежда, дающая понять, что я не в себе, так это она. Только очень больной человек способен напялить на себя нечто подобное.

Но одну вещь, а именно подвеску, мама не прислала. Ее не было ни в сумках, которые она собрала для меня, ни в карманах. И теперь я способна думать только о том, что потеряла ее и тем самым утратила связь с девушками. Да, Фиона здесь, со мной, но что касается других, то я не слышу их, и они мне не снятся, хотя я непрерывно думаю об Эбби. Я скучаю по ней больше, чем по остальным.

— Как ты сегодня чувствуешь себя, Лорен? — спрашивает доктор. А может, она задала свой вопрос несколько минут тому назад, а я до сих пор размышляю над ответом?

В некоторые дни я вижу доктора, будучи в одной группе с другими пациентами, а иногда мы разговариваем с ней с глазу на глаз. В прошлую нашу встречу она подробнейшим образом расспросила меня о моем желании нанести себе вред, что я отрицала, и сегодня я повторю то же самое.

Однако на этот раз, когда я говорю, что чувствую себя лучше, докторша спрашивает меня о голосах. «Девушки» называет она их, словно ее успели познакомить с ними еще до того, как я вошла в кабинет, а сейчас они куда-то на минутку отлучились — может, выпить чаю.

Она хочет знать, подолгу ли они разговаривают со мной. Просят ли делать вещи, которые пугают меня или огорчают. Вещи, которые я предпочла бы не делать.

— Какого рода вещи? — спрашиваю я.

— Что-то жестокое, — осторожно отвечает она. Ее волосы коротко подстрижены и уложены волнами, а брючный костюм морщит только в одном месте, словно она тщательно погладила его, но забыла о левой коленке. И эта оплошность кажется мне очень серьезной.

— Нет, — говорю я.

— Может, они подстрекают тебя причинить маме боль? — Спросив об этом, она застывает в ожидании ответа.

— Такого не было, — расстраиваюсь я. — Я никогда не сделаю маме больно. За кого вы меня принимаете?

— Конечно, не сделаешь, — соглашается она и переключает передачу. — Расскажи о той вечеринке, во время которой ты потеряла ключи. Это был не самый удачный день в твоей жизни, верно? Что тогда произошло?

— Я потеряла ключи. — Она молчит, и я продолжаю: — Думаю, я выронила их. Точно не помню. Я вроде как отключилась.

— У тебя часто бывают такие провалы в памяти? Когда ты приходишь в себя и не можешь вспомнить, что было до того? Или же тебе говорят, что ты что-то сделала, а ты этого не помнишь?

Не могу понять, кто поведал ей все это; мамы там не было. Может, докторша беседовала с Джеми?

— Я один раз видела такое по телевизору, — отвечаю я. — Кажется, это называется расщеплением личности. Вы это имеете в виду? Я, скажем, отключаюсь, а кто-то начинает выступать от моего лица и заставляет людей называть меня другим именем?

— Я ничего подобного не говорила. А для тебя это важно?

Она наклоняется вперед, и серьги в мочках ее ушей свисают так низко, что проходятся по плечам. Они больше ее ушей и весят, должно быть, тонну. Она словно украсила себя двумя кухонными тарелками.

Я думаю о женщине из лифта, о том, что в пустых отверстиях в ее ушах некогда, возможно, болтались серьги, подобные этим.

— Нет, — отвечаю я. — Я не хочу сказать, что у меня расщепление личности. Разумеется, нет.

Если бы она знала о девушках больше, то не стала бы даже спрашивать о них. Девушки могут болтать всякое, могут позволить пройти сквозь собственные воспоминания, но я не становлюсь ими. Они — это они, а я — это я.

Складываю руки на груди и тереблю предупреждающе-оранжевые манжеты на широких рукавах. От рубашки отдает затхлостью, словно мама захотела одеть меня как совершенно иную персону, нежели та, какой я являюсь, и для этого ей пришлось усиленно рыться на задворках шкафа. Или же словно она — это не она, а кто-то другой, выдающий себя за нее. И этот кто-то одел таким вот образом девушку, которую хочет выдать за меня.

— Бывает, что ты видишь вещи, которые кажутся тебе нереальными? — спрашивает докторша.

— Что вы подразумеваете под словом «нереальными»?

— Галлюцинации. Вещи и людей, которых, кроме тебя, больше никто не видит.

Я надолго замолкаю.

Она завязывает с вопросами, и спустя какое-то время инициативу перехватываю я.

— А можно быть психиатром и верить во всякое такое?