Мария Спасская - Молитвослов императрицы

Общество тут же разделилось на горячих поклонников классической музыки, державших нашу сторону, и яростных демократов, не признающих чинов и званий. В разгар словесной перепалки открылась дверь, выпуская старика с львиноголовой палкой, и на пороге показался доктор Белкин. Был он маленький, круглый и совершенно лысый, как бильярдный шар. Зато черная, с проседью борода его достигала столь внушительного размера и густоты, точно вобрала в себя всю отсутствующую на голове растительность. Живые черные глаза его окинули очередь быстрым взглядом и остановились на Эммануиле. В бороде образовался проем, откуда долетел приятный тенорок:

— Прошу вас, господин Коган.

Эммануил с достоинством прошествовал в кабинет, ведя меня под руку. За нами закрылась дверь, и доктор Белкин, протягивая руку для рукопожатия, торжественно провозгласил:

— Невероятно польщен знакомством с одним из величайших пианистов современности! Надеюсь, Эммануил Львович, мы станем дружить семьями. Мою Танюшу вы видели в приемной, чуть позже я вас с ней познакомлю. Теперь представьте меня своей супруге.

Эммануил пожал протянутую руку и с теплотой в голосе проговорил, глядя на меня:

— Это Мирослава Юрьевна, она у меня историк-архивист. Работает в Федеральном государственном архиве.

— Очень интересно! — оживился доктор. — А я Виктор Альбертович Белкин. И тоже некоторым образом архивист.

Он улыбнулся и возбужденно пояснил:

— Пока писал книгу о Петре Александровиче Бадмаеве, сделался во всех возможных архивах своим человеком, так что общих тем у нас найдется предостаточно.

Я поняла, что разговоры о книге так и вертятся у доктора на языке и что достигнуть желаемого будет даже легче, чем я полагала, и с благодарностью улыбнулась. В приоткрывшейся двери показалась старушечья голова со взбитыми локонами и осуждающим лицом и тут же скрылась обратно, но пристыженный доктор сразу же сменил тему, приняв деловой тон. Он строго проговорил, указывая на дверь между шкафами:

— Эммануил Львович, отдохните в соседней комнате, нам с вашей супругой нужно немного посекретничать.

Муж удалился в соседнее помещение, оказавшееся чем-то вроде комнаты отдыха, а мы с доктором уселись друг напротив друга в удобные кресла, и Виктор Альбертович улыбнулся:

— Как в таких случаях говорят? Рассказывайте, дорогая моя, что вас беспокоит!

— Эммануил очень хочет, чтобы у нас был ребенок, — нарочито смущаясь, заговорила я, — но мне уже тридцать восемь лет, и я не уверена, что в таком возрасте женщине можно заводить детей.

— У вас что же, ранний климакс? — Врач озабоченно склонился к моей руке и взялся за пульс.

— Нет, в этом отношении все в порядке.

— Тогда, может быть, проблемы по гинекологической части? — выдвинул он новое предположение, сосчитав пульс и выпуская мою руку.

— Да вроде бы здорова.

Белкин сердито посмотрел на меня.

— Мирослава Юрьевна, не ожидал от вас! Вы же красивая, умная женщина в самом расцвете детородного возраста! Что вы себе морочите голову? От такого мужчины, как ваш муж, нужно каждый год рожать по ребенку! Это бриллиант генофонда, а вы капризничаете. Сколько лет вы за ним замужем?

— Два года.

— Следовательно, вы пропустили уже двух детей. Немедленно идите и наверстывайте. Снимите номер в отеле и не выходите оттуда до тех пор, пока не забеременеете. От работы я вас освобождаю. Без вас справятся. Чем вы там занимаетесь, в этом своем архиве?

— Я выставку сейчас готовлю, к юбилею расстрела царской семьи.

— Печальный юбилей. Не надо было никого расстреливать. Это они, конечно, перегнули палку. Ну да что от них ожидать? — Белкин сердито поморщился. — Доктора Бадмаева раз за разом в ЧК забирали, а старику сто девять лет было.

— На самом деле Бадмаев был такой старый? — усомнилась я. — Или это все-таки мистификация?

— Да какая там мистификация! — оседлав любимого конька, горячо воскликнул врач. — В следственном деле Бадмаева в ЧК лежит справка, что Петр Александрович родился в тысяча восемьсот десятом году. Умер в девятьсот двадцатом. А в девятьсот седьмом родилась его последняя дочь. Вот и считайте, во сколько он сподобился ее зачать! Трудился до самой смерти. Перевел на русский язык тибетский трактат «Чжуд-ши», вместе с Михаилом Ригелем совершили прорыв в геронтологии. В основном, конечно, разработками уникальных препаратов занимался юноша. Невероятно талантлив был, жалко, погиб во время пожара.

— А что же случилось? — направляла я беседу в нужное русло.

— Я в своей книге как раз описывал этот случай, — с удовольствием потер ладони доктор Белкин. — На лечении у Михаила Леонидовича находились Воскобойников и некая Раиса Киевна Симанюк. Оба были очень плохи, практически при смерти. Ригель внутривенно по особому графику вводил им сыворотку из вытяжки медузы в смеси с настоем трав Бадмаева. Он был там, когда опьяненная свободой чернь подожгла мызу Бадмаева на Поклонной горе, и первым делом вынес из огня своих подопечных. Затем вернулся в дом за бумагами отца, но крыша рухнула, и Ригель сгорел. И унес с собой тайну вечной жизни. Доктор Бадмаев перевез пациентов своего ученика в Петроградскую клинику на Ярославской улице и некоторое время фиксировал положительную динамику в дневнике, а потом Бадмаеву стало не до пациентов. За старика принялась ЧК.

Это был как раз тот разговор, к которому я стремилась. Я подалась вперед и с любопытством осведомилась:

— Виктор Альбертович, откуда вам известно, что Воскобойников и Симанюк до сих пор живы? И не просто живы, а свежи и юны?

— А вот взгляните. — Неожиданно обнаружив во мне благодарного слушателя, доктор поднялся и торопливо устремился к рабочему столу у окна. Выдвинул нижний ящик, извлек старомодную папку и вернулся к креслу.

Присел и, развязав ботиночные тесемки, вынул потрепанный журнал, на обложке которого я прочла «Знание — жизнь». Я уже знала, что геронтолог покажет мне статьи В. Воскобойникова. И точно. Доктор открыл заложенную страницу и указал на фотографию юноши в верхнем ее углу.

— Видите это лицо? Это Влас Воскобойников.

— Влас? А разве он не Варфоломей? — протянула я, рассматривая нечеткий снимок невероятно похожего на Майкла человека, подстриженного под полубокс по тогдашней советской моде.

— Вовсе нет, — пожал плечами доктор Белкин. — Пациента Ригеля звали Влас. Влас Ефимович Воскобойников. Он учился с Михаилом в Николаевской гимназии, на два класса младше, а потом трудился фотографом в ателье Гана. Варфоломей Воскобойников — это дядя Власа. Служил урядником, погиб в разгар переворота. Был яростный монархист, боготворил Николая Второго.

— А Влас тоже был яростным монархистом?