Алла Полянская - Кто на свете всех темнее

— Ага.

Иногда, когда сочетается несочетаемое, получается забавный эффект. Так во всем, не только в одежде.

— Почему ты сказала, что тебя зовут Света?

— Потому что на тот момент меня так и звали.

У меня была бледная копия чужого паспорта, которую я нашла в мусорном баке. Имя не имело значения, это просто имя, но мутная фотография отдаленно напоминала меня, и год рождения почти совпадал, чего ж еще?

— Нам бы лучше просто выбраться отсюда. — Я беру свою сумочку с револьвером. — Через крышу, например.

— А остальные?

— У них у всех богатые папаши, их вытащат, а за нас, если что, заступиться некому.

— Но я так понял, этот высокий блондин твой брат?

И этот туда же!

— Никакой он мне не брат. Он просто сын моего отчима. — Не люблю об этом говорить, но парень заслужил, он весь вечер вел себя примерно. — Пронырливый наглый сукин сын, любимец публики, гордость родителей и выпускник Итона.

— Ого!

— С деньгами его папаши он мог бы и Гарвард закончить. — Личность Янека — последняя тема, которую я хотела бы обсуждать. — Они с матерью ужасно гордятся им.

— Так у вас общая мать?

— Нет, у нас с ним ни одного общего гена. — И это отлично, я считаю. — Просто моя мать вышла замуж за его папашу, и они такая счастливая семья. Особенно теперь, когда я свалила из их дома и жизни.

— Вот как? — Влад вскинул брови. — Так это ревность?

— Да сейчас! Никакая не ревность, плевать я хотела на них. Просто я не вписывалась в их жизнь и не хотела.

— Ты обижена за что-то на свою мать?

Вот все, абсолютно все мнят себя психологами!

— Ну, мягко говоря — да.

— И за что?

Терпеть не могу задушевных разговоров! Но этого парня я вижу в первый и последний раз в своей жизни.

— Она виновна в смерти моей сестры.

Я сто раз говорила это себе. Мать не убивала Маринку, но если бы она не была такой тупой курицей, Маринка была бы сейчас жива.

Я иногда представляла себе, как было бы, если бы Маринка осталась жива. Она бы подросла, мы с ней делились бы всяким, болтали и смеялись, бродили бы по улицам. Какой бы она была? Мать говорила, что мы с ней очень похожи — ну, тогда еще, когда все были живы, — вот, дескать, родила двух абсолютно одинаковых детей, так что, возможно, глядя в зеркало на свое лицо, я вижу, какой бы стала Маринка.

Но дело в том, что, если бы она не погибла, я бы не стала такой, как сейчас, вот в чем фишка.

— То есть твоя мать убила твою сестру?!

— Нет. — Я не люблю об этом говорить, от слова «вообще», но я не хочу, чтобы он это понял. — Убил ее наш папаша, в очередной раз налакавшись до свинячьего визга. Он, понимаешь, когда бывал пьян, становился агрессивен — а пьян он бывал практически всегда. Приходил, лупил мать, меня тоже, пугал Маринку, приезжала милиция, забирала его, а утром эта идиотка брела в отделение вызволять «кормильца». Вскоре милиция перестала приезжать на ее истеричные крики в телефон, и у них своя правда: ну, приедут, потому что вызвали, заберут дерущегося пьяного идиота, он им заблюет и обоссыт машину, обезьянник тоже, пьяный ор и мат всю ночь, хоть ты бей его, хоть нет, оно ж не соображает ничего. Он, когда это понял, вообще с катушек слетел — пил каждый день, ловил глюки и снова пил.

— А потом всех убил.

— Ну, не всех. — Я поплотнее закуталась в мех. — Я-то быстро смекнула, что во избежание порции нехилых колотушек нужно бежать и пережидать неприятности, и обычно у нас было так: кот за дверь, и я за ним — типа ловить. И Маринку часто брала с собой. Думала: мать пусть развлекается, если ей это по душе, но нам-то совсем не обязательно в их забавах участвовать. Если было тепло, то я пряталась в зарослях около дома, если холодно или дождь — на чердаке или в подвале. В подвале чаще, там были трубы, тепло. Темно, конечно, — да только темнота была моим союзником, она прятала меня. Нас. Ну а в ту ночь, когда все случилось, я уже подошла к двери с Маринкой на руках, а мать такая: уложи ее обратно в кроватку, ты что, не видишь — она уже сонная. Можно подумать, что, когда папаша принимался кружить свои вензеля, она не просыпалась! Но я не могла противостоять матери, мне пришлось подчиниться, а ночью, когда я вернулась, застала дома два с половиной трупа.

— Это как?

— Мать выжила. — Я сжимаю кулаки, потому что тьма услужливо показывает мне яркие картинки, и краски совсем не выцвели от времени. — А лучше бы выжила Маринка. Ладно, хватит об этом.

Влад как-то странно смотрит на меня, но мне это безразлично. Я собираюсь найти выход и свалить отсюда во что бы то ни стало. Если ПИН-код карточки, которую дала мне Валерия, не изменился, я сниму наличку и исчезну, давно надо было так сделать, не влипла бы в такую скверную историю.

— А потом мать вышла за твоего отчима?

— Ну да. Со временем.

Он не поймет, когда я расскажу, как мы жили с матерью после всего. Это никто нормальный не сможет понять.

— Отчим тебя обижал?

— Нет. Бурковский неплохой чувак. Просто… Ну, мать после того, как вышла из больницы, вела себя так, словно меня нет. А я точно знала, что это не отец убил Маринку, а они вместе ее убили. И она знала, что я знаю. Сдать меня куда-то она не могла, ее бы все вокруг осудили, но и оставаться моей матерью она тоже не могла, вот мы и жили — просто в одной квартире. А Бурковский — он очень ориентирован на семейные, блин, ценности, и когда он эту историю распотрошил, то решил все исправить — так, как он это понимал. Но дело в том, что некоторые вещи нельзя исправить.

— Например, смерть.

— Да. — Я вздохнула. Терпеть не могу вздыхать, но иногда вздыхается, потому что такая жизнь. — А он любил все держать под контролем — Бурковский, в смысле. И если он прилагал усилия, он ждал результата, в данном случае он хотел, чтобы я перестала думать о том, что произошло, и по его хотению стала жизнерадостной и беззаботной. Но как мне было все забыть? Это ведь только так говорится — начать все с чистого листа, но как это сделать, практически осуществить, когда все, что в тебе было хорошего, умерло вместе с маленькой ясноглазой девочкой, которая единственная улыбалась тебе искренне и единственная в мире искренне тебя любила? А Бурковский хотел, чтобы я забыла ее.

— А ты не забыла.

— Ну да. — Я думаю, разговор затянулся. — Это было бы неправильно — забыть. Хватит того, что мать забыла. Вот об убийстве Валерии, например, я даже не думаю. Впрочем, я не рассмотрела ни убийцу, ни подробностей, но все равно я не думаю об этом, как и об убийствах, которые произошли сегодня. Но смерть моей сестры — это совсем другое дело, понимаешь?

— Ты любила ее.

— Да, любила. Она была такой милой девочкой, ты бы видел! Она так улыбалась, будто ничего плохого в мире нет, только сплошные эльфы и бабочки!

— Мне жаль. Правда, очень жаль.